За свою служебную карьеру Балби побывал во многих комнатах, но такой еще не видел. Она была очень велика для жилого пространства, и, безусловно, этого достигли, убрав некоторые стены. А еще тут было очень мало вещей. Балби ожидал увидеть какие-нибудь странные черепа туземцев, оружие, фотографии из научных экспедиций и прочий хлам, который обожают собирать у себя антропологи. Но в кабинете у Кроу было почти пусто, а немногочисленные вещи, которые там находились, были абсолютно новыми, как будто только что с витрины.

Балби никогда еще не видел в жилой комнате столько хрома и кожи. Письменный стол со стеклянной столешницей показался ему ненадежным, а кресло в форме куба – удивительно неудобным. Книжные шкафы, казалось, были слабо приспособлены для того, чтобы действительно хранить там книги, – это были всего лишь узкие дощечки из светлой древесины. В общем, не было здесь не только изюминки или удобства, но даже приличного ковра на полированном паркетном полу, – его заменяла банальная, нагоняющая уныние ковровая дорожка.

Балби вспомнил свою жену Лили, которая умерла во время эпидемии гриппа в 1919-м. Если бы это был их дом, она бы наверняка сказала: «А ну-ка, Джек, нужно это как-то приукрасить!» И он бы обязательно что-нибудь придумал, потому что любил доставлять ей удовольствие.

Поскольку от острого инспекторского глаза ничто не могло укрыться, Балби также отметил для себя, что в комнате был только один предмет, указывавший на присутствие здесь живого человека, – черно-белая фотография самого Кроу в гладкой серебряной рамке, стоявшая на рабочем столе. Кроме этого ничего – никаких изображений жены, возлюбленной, дорогого племянника или хотя бы домашнего питомца.

Из украшений, помимо этого фото, которое Балби счел в высшей степени эгоцентричным, в комнате были лишь три картины. Та, что висела над матовым стальным камином, представляла собой набор мазков и линий – инспектор подумал, что такое мог бы нарисовать ребенок. Вторая картина, как ни странно, была репродукцией рекламного плаката паровоза «Коронейшн Скот», курсировавшего между Лондоном и Глазго и побившего все мыслимые рекорды. Зачем хранить такую рекламу у себя дома, было вне понимания Балби: мало ли такого добра на улицах?

Третья картина, висевшая на стене с высоким окном, резко отличалась от первых двух. Полотно явно было старинным и выделялось в современном интерьере. Это был триптих – три соединенные между собой доски. Рисунок был выполнен какими-то рыхлыми рассыпчатыми красками на фоне из византийского золота. Балби, слабо разбиравшийся в живописи, с удивлением рассматривал причудливые, сплюснутые, но не плоские лица и нимбы над ними, искусно выписанные яркими красными и золотыми красками. «Вещь, должно быть, заграничная и очень древняя», – решил он про себя. На центральном фрагменте была изображена молодая женщина с белокурыми косами; она держала на руках младенца, причем под очень странным, неестественным углом; по обе стороны от нее на уровне плеч расположились небольшие мужские фигуры. На двух других досках, крыльях триптиха, изображения мужчин были увеличены. Балби подумал, что выражение лица у женщины было необычным, оценивающим, почти холодным, но при этом в нем угадывалось томление и беспокойство, как будто она готова была в любой момент вскочить и убежать.

– Таддео Гадди, «Мадонна с младенцем на престоле со святыми и ангелами», – пояснил Кроу.

Это она, Адисла, смотрела на него со стены. Он отыскал ее благодаря видениям одного арабского отшельника из пустыни Руб-Эль-Хали, «Пустой четверти». Поговаривали, что этот человек был потомком мистического, проклятого Богом племени адитов из давно заброшенного города Ирама Многоколонного. Сорок лет медитации в песках, где отшельник питался скорпионами, крысами и горькими цветами пустыни, высасывал воду из камня на дне русла пересыхающих ручьев, настроили сознание этого затворника на вибрации его предков. Он узнал в Кроу такого же, как он сам, – проклятого. А это означало, что между ними была возможна ментальная связь. Человек прикоснулся к нему и сказал: «Спать». Наутро Кроу проснулся, четко зная, куда идти, чтобы найти свою любовь.

Он пустился в путь через барханы, по верблюжьей тропе, проложенной караванами купцов, возившими благовония тысячу лет тому назад, когда дюны из холмов превратились в горы. Кроу пересек Персию и Турцию, в Анталии сел в галеру торговцев венецианским стеклом, выкупив себе место гребца, чтобы добраться до Италии. Преодолел Апеннины, по волчьим тропам прошел через густые леса, пока не оказался в самой Флоренции. Там он отыскал церковь Святого Стефана, видение которой передал ему отшельник. И здесь действительно нашел ее; она взирала на него с алтаря, несмотря на то что умерла сто пятьдесят лет тому назад. Кроу забрал картину с собой, хоть у него и возникли определенные сложности со священниками. В результате пролилась кровь.

– Удивительная женщина, вы не находите? – спросил Кроу.

Он помнил о ней совсем мало – только какие-то обрывки разговоров, да еще острую боль утерянной любви. Сколько перевоплощений она прошла? Сколько раз он терпел неудачу, пытаясь отыскать ее за многие прожитые им человеческие жизни?

Балби фыркнул. Для человека его профессии все святые и мадонны были лишь идолами, простыми и бесхитростными.

Если не считать эту картину, слишком пустое и аккуратно организованное жилое пространство Кроу казалось полицейскому иллюстрацией к какой-нибудь дурацкой газетной статье – «Так будут жить люди в 2000 году» – и выглядело так, будто было обставлено за десять минут до их прихода.

При обычных обстоятельствах это заставило бы Балби заподозрить Кроу в том, что он позер или рафинированный денди, или даже гомосексуалист. Однако профессор производил впечатление человека серьезного. Ниже среднего роста, мрачный, бледный, в строгом костюме, он был похож скорее на архитектора, чем на ученого. Когда они пожимали друг другу руки, Балби заметил на пальце у Кроу кольцо с печаткой. И мотив этой печатки – голова волка – показался ему… как бы это сказать… немного подозрительным.

– Очень интересная комната, сэр, – сказал Бриггс таким тоном, как будто под словом «интересная» имелось в виду нечто не вполне законное.

Полисмен неуверенно присел на диван. Он оказался слишком мягким, и констебль не смог удобно на нем устроиться.

– Да, офицер, – ответил Кроу. – Это так называемый баухаус – слышали что-нибудь об этом стиле?

– Похоже на немецкое слово, – ответил Бриггс.

– Вы очень проницательны – это слово действительно немецкое. Так называлась Школа строительства и художественного конструирования в Дессау.

Полицейские переглянулись.

– Если вас это заинтересовало, я мог бы помочь вам связаться с их представителем.

– Я не хотел бы иметь у себя в доме нацистскую мебель, сэр, – резко сказал Бриггс.

Он тоже обратил внимание на странное кольцо.

– Тогда это было бы для вас идеальным вариантом. Потому что нацисты закрыли эту школу. Объявили, что там проповедуют вырождение искусства.

– По-моему, вы сказали, что это немецкая школа, – заметил Бриггс.

– Но не все немцы нацисты, – возразил Кроу.

– Как и не все англичане не нацисты, – парировал Бриггс, который к любому разговору относился, как к завуалированному противостоянию.

Кроу улыбнулся:

– Может быть, перейдем к делу, джентльмены? Присаживайтесь, пожалуйста, инспектор Балби. Сейчас все-таки 1940 год и хорошие манеры мало что значат.

Он бросил выразительный взгляд на уже давно усевшегося Бриггса.

Кроу испытывал раздражение из-за намека на то, что он – нацист. Ставить его на один уровень с этими типами столь низкого происхождения?! Этот выскочка Гитлер был капралом – грязным, потным капралом, который в свое время рыл окопы. Как могли гордые принцы с Рейна, ведущие свой род от Карла Великого, позволить, чтобы ими правило это животное? Британцев, по крайней мере, вел за собой человек благородных кровей.

– Профессор Кроу, – осторожно начал Балби, – у нас есть основания полагать…