Что же касалось французских католиков, то они стали в массе своей прибывать на невские берега несколько позже – а именно в свите французского архитектора Ж.-Б.Леблона, или же после визита царя Петра во Францию, то есть начиная примерно с 1716-1717 годов. Психологический настрой этих иммигрантов был совсем иным – они подданными французского короля и вовсе не торопились рвать связь с далекой родиной.

Приневские земли были окончательно присоединены к Москве в составе Водской пятины Великого Новгорода к концу XV века. Как следствие, общие закономерности, коротко описанные только что на примере крупных центров русского государства, вполне применимы и к этой далекой, богом забытой периферии. Сформулировав это положение и остановившись на некоторое время с тем, чтобы сделать необходимые оговорки и дополнения, нам оставалось бы лишь обратиться к эпохе Петра Великого – и призвать читателя последовать за нами.

Сделав так, мы поступили бы опрометчиво – по той простой причине, что практически всю вторую половину «московского периода» российской истории наши края принадлежали входили в состав шведского королевства и, соответственно, развивались в принципиально ином культурном пространстве. Действительно, Ингерманландия перешла под власть шведской короны согласно Столбовскому миру 1617 года и формально принадлежала ей более ста лет, вплоть до Ништадтского мира 1721 года87.

Впрочем, и прежде того времени, в наших местах доводилось распоряжаться шведской администрации. К примеру, на заключительном этапе Ливонской войны между русскими и шведами было заключено перемирие, согласно условиям коего последние удержали за собой земли, примыкавшие к Финскому заливу, не исключая и приневской низменности. Лишь в 1595 году, при заключении Тявзинского трактата, царским дипломатам удалось формально возвратить их – как мы уже знаем, совсем ненадолго.

Какие же образы и сюжеты всплывут перед нашим мысленным взором, когда мы обратим его к вошедшей в эпоху великодержавия-«стурмакта» суровой северной державе – скандинавской по языку, протестантской по вере, прочно связанной узами экономики с голландской торгашеской цивилизацией? Стоит задать себе этот вопрос – и лица представителей шведского аристократического рода Делагарди предстают перед нашими глазами.

Оговоримся, что шведским он стал лишь с течением времени – точнее сказать, по ходу интриг, проведенных его представителями при стокгольмском дворе и военных побед, одержанных ими на землях, которые, в частности, примыкали и к Финскому заливу. Первоначально же он представлял собою не более чем ответвление южнофранцузского рода д’Эскупери, внесенного в списки дворян Лангедока не позднее XIII столетия и снискавшего немалую славу на службе у королей Франции.

Первым фамилию “de la Gardie” – по имени своего родового замка во Франции – принял представитель этого рода, по имени Понтус, избравший карьеру наемника и вояки. Начал он с того, что воевал на стороне датского короля против шведов, был взят ими в плен в 1565 году, сразу же предложил свои услуги победителям и заслужил постепенно их полное доверие искренней преданностью.

С 1580 года он весьма успешно воевал против царских воевод в Ливонии и был возведен в должность штатгальтера (наместника) Лифляндии и Эстляндии. В качестве представителя шведской короны, Понтус Делагарди подписал с русскими Плюсское перемирие 1583 года, согласно которому, как мы знаем, приневские земли попали на время под шведское управление. В архивах сохранились некоторые косвенные данные, подводящие к мысли, что уже этот военачальник и администратор мог думать об основании крепости в устьи Невы.

Сын Понтуса – Жак (точнее, конечно, уже Якоб) – был наполовину шведом. Более того, в его жилах текла королевская кровь (поскольку мать Якоба была, как все знали, незаконной дочерью шведского короля Юхана III). В целом же, он был местным до той степени, до какой это было возможно для шведского вельможи того времени: родился в Ревеле, воевал в Ливонии и Новогардии88 – более того, в возрасте 25 лет (1608) возглавил шведское войско, активно вмешавшееся в русскую Смуту.

Проведя несколько лет на русских землях, барон (а с 1615 года – граф) Якоб Делагарди – или, как его у нас называли, «Делегард Яков Пунтусов» – не раз задумывался о путях устроения русского Северо-Запада, которое навсегда обезопасило бы шведов с этой стороны, более того – приносило бы не расходы, но стабильные поступления в бюджет (в отличие от отца, граф был по характеру не воин, но администратор и финансист). Одним из его планов не довелось осуществиться. К ним относилось образование буферного, шведского по династии и культуре, но преимущественно русского по населению, «Новгородского королевства».

Другой план был проведен с успехом. Мы говорим, разумеется, о заложении в устьи Невы крепости Ниеншанц, трехсотлетие которого нам предстоит отмечать в следующем десятилетии. Рискуя заслужить новые упреки петербургских краеведов89, мы должны еще раз отметить, что промежуток между разрушением Ниеншанца и заложением Санкт-Петербурга не был существенным ни во времени, ни в пространстве, в силу чего у нашего города был, можно сказать, «период внутриутробного развития», о котором некорректно было бы забывать.

Причастен был граф и к заключению Столбовского мира, почти на столетие включившего наши земли в состав Шведского королевства, на правах «провинции Ингерманландия»90. Итак, если бы жители Ниена захотели поставить на стрелке Охты памятник основателю и гению-покровителю этого места – так сказать, «шведского Медного всадника» – им, безусловно, пришлось бы придать лику героя черты Якоба Делагарди – представителя рода, ставшего уже шведско-французским.

Третьему из Делагарди, графу Магнусу Габриэлю, довелось во второй половине XVII века поочередно занять ряд высоких постов в управлении прибалтийскими провинциями, а потом и всем шведско-финляндским королевством. Как следствие, по долгу службы ему пришлось продумывать и предпринимать многочисленные административные меры, касавшиеся положения как Ниена, так и Ингерманландии в целом.

Как известно, провинция эта была довольно бедна – не в последнюю очередь в силу того, что принуждена была отправлять в шведскую столицу большую часть своих доходов. Вместе с тем, в годы, когда управлением занимался граф Магнус Делагарди, дела Ниена пошли в гору и, при условии привлечения серьезных инвесторов, он имел все шансы вырасти в крупный балтийский центр. Шанс этот по разным причинам не был, как мы знаем, использован, что и обусловило в конечном счете падение крепости – и переход в руки дальновидного и решительного царя, который вложил в его развитие все силы ума и сердца, не говоря уж о жизнях своих подданных.

Укореняя свой род в северной почве все глубже и прививая его поколение за поколением к стволу шведского королевского дома, первые Делагарди не забывали о старой отчизне и сохраняли душевную привязанность к ней. Надо сказать, что это было немудрено, если учесть высокий авторитет, которым французская культура пользовалась в Европе тех лет.

С 1640-х годов, Стокгольм был украшался рядом великолепных зданий, построенных в стиле так называемого франко-голландского Ренессанса. Многие из них сохранились и по сей день – например, знаменитый Рыцарский дом, поставленный в сердце Стокгольма Симоном де ла Валле. На стенах парадных помещений Дома выставлены гербы всех дворянских родов Швеции, не исключая прославившихся в период «стурмакта» на территории Ингерманландии и «Кексгольмского лена»91.

Представителям рода Делагарди доводилось ввозить в Швецию целые династии французских архитекторов и строителей. Впрочем, были и случаи, когда галломания этих магнатов переходила, по мнению современников, за грань невинного «поощрения художеств». В частности, ими высказывались подозрения, что крайне невыгодная для шведского королевства политика, проводившаяся одно время по указанию Магнуса Делагарди, была хорошо оплачена французскими ливрами. Современные историки подтверждают тот прискорбный факт, что граф был, по всей видимости, просто подкуплен французскими дипломатами – хотя в конце концов все равно умер, почти разоренный…