Что же касалось до ниспровержения основ и всяческого тираноборчества, то сей дух был присущ изначально лишь части французских лож, в других же, в особенности заграничных, весьма быстро выветрился. Дело в том, что магистральная линия развития «нового тамплиерства» перешла вскоре из Франции в немецкие земли, где оформилась сперва в виде «системы строгого наблюдения» барона К.Г. фон Гунда, а позже, в 1770-х годах – в рамках так называемого «шведско-берлинского масонства», заложенного трудами И.В. фон Циннендорфа.

Сохранив и всемерно развив учение о том, что Спаситель преподал некоторым из своих учеников тайные знания, сохраненные затем в недрах тамплиерского ордена, равно как и прочие мистические легенды, ни немецкие, ни шведские деятели не были склонны ни к вольнодумству, ни к мечтам о поголовном равенстве. Напротив того, они полагали, что исцелить язвы современного им общества можно, вернувшись в феодальное средневековье и восстановив жесточайший порядок на манер старейших духовно-рыцарских орденов.

Знатные россияне своевременно ознакомились со всеми указанными выше масонскими системами (к числу виднейших деятелей французского «нового тамплиерства» относился, к примеру, граф Александр Строганов), однако же наибольшее распространение оно получило у нас в составе «циннендорфского», шведско-берлинского масонства, а потом – «северной», шведской системы. В силу этого обстоятельства, вольнолюбивые, во всяком случае, тираноборческие мотивы были российскому тамплиерству решительно не свойственны. Для части французских лож, наличия такой ориентации, приведшего некоторых из их членов в ряды разрушителей монархии, как нам уже довелось отметить, вполне исключить нельзя.

Пройдя, таким образом, возрождение – правильнее же сказать, построение заново – на берегах Сены и Луары, мистическое учение тамплиеров достигло наконец и берегов Невы, а своды домов, где происходили сходки петербургских масонов, огласил древний клич воинственных крестоносцев – “Dieu le veut!”63.

Вкус к устроению пространства – в первую очередь, домовых лож, но, кроме того, и более обширных участков, вплоть до фрагментов дворцово-парковых комплексов – был ему в высшей степени присущ. Примером его применения в Петербурге могли служить отдельные помещения первоначального дворца на Елагином острове. Владелец его, видный сановник Иван Перфильевич Елагин, принял в свое время титул Великого провинциального мастера всех лож Российской империи, то есть, так сказать, масонского патриарха. Был он посвящен и в тайны «тамплиерских градусов», а через его дворец на окраине Петербурга прошел весь цвет отечественного масонства.

Дворец был впоследствии перестроен, парк также был перепланирован. Но слава «зачарованного острова» осталась за Елагиным островом еще надолго. Ее поддерживали остатки каких-то непонятных монументов, долго еще стоявшие близ его южной оконечности. То были памятники известным деятелям масонства, установленные в свое время по приказанию И.П.Елагина. Дав в свою очередь начало «мифу Островов» как зачарованного урочища Петербурга, мистическое пространство Елагина нашло себе яркое воплощение в магистральной линии «петербургского текста» русской литературы – от «Медного всадника» до «Преступления и наказания».

Как поздно и в какой искаженной форме ни пришла к нам духовность рыцарей-тамплиеров, ей суждено было составить немаловажную область российско-французских метафизических связей.

Впрочем, в систематическом изложении нам довелось пока добраться лишь до времен Новгородской Руси. Пора обратиться к рассмотрению некоторых важных для нашего исследования, характерных черт организации ее духовной жизни.

Основой психологического строя новгородцев XIII-XV столетий было ощущение себя гражданами сильного государственного образования, внутренняя организация которого включала существенные элементы народовластия («вечевой демократии»), внешние сношения с европейскими странами и союзами (в первую очередь Ганзой), были взаимовыгодными (в принципе же – и равноправными), а территория охватывала необъятные и богатые земли русского севера. В их число входили и приневские земли, включавшиеся в ту эпоху в состав так называемой Водской пятины.

Определив вслед за А.В.Арцыховским государственный строй Новгородской Руси как «особый тип феодальной республики», отечественные, равно как и зарубежные историки неизменно подчеркивают, что образцом для ряда характерных новгородских нововведений послужило так называемое Магдебургское право, которым пользовались многие города сопредельных стран, и самый дух западноевропейских городов того времени в целом. Между тем, Франция принадлежала к числу стран, где западноевропейская городская цивилизация зародилась, окрепла и, несмотря на постоянное сопротивление феодальной знати, породила ее могильщика (буржуазию) и победила по всем статьям.

Многие частности этого процесса еще подлежат уточнению. У старых историков была склонность сводить все к преобладанию либо романского, либо германского элемента. В первом случае, городская цивилизация виделась как продолжение традиции античного, в первую очередь – древнеримского города и шла, соответственно, с юга. Во втором, европейский город вырастал из германского укрепления (бурга) и, соответственно, городская цивилизация продвигалась с севера.

Даже не будучи знакомыми с литературными первоисточниками, мы могли бы предположить, что первая теория была выдвинута в кругу французских ученых, вторая – скорее всего, германских. Как ни странно, мы совсем не ошиблись бы. Кроме того, на территории Франции, где германские племена франков сперва покорили местное галло-римское население, а потом и слились с ним, можно бы было сразу предположить своеобразное наложение обеих волн – «северной» и «южной», что также находит себе подтверждение в историческом материале64.

Вспомнив все эти хрестоматийно известные сведения, нам оставалось бы обратиться к свидетельствам о непосредственных контактах представителей французских городов с новгородцами и очертить случаи плодотворных влияний. Пойдя этим путем, мы, к сожалению, остались бы внакладе. Следует оговориться, что отдаленные влияния, вне всякого сомнения, имели место – однако они были, как правило, опосредованными, притом чаще всего запоздалыми, либо же искаженными. Эта закономерность представляется нам определяющей для всей совокупности новгородско-французских культурных контактов.

Действительно, ведем ли мы речь о западноевропейской городской цивилизации – наибольшее значение для Новгорода играет знакомство с организацией самоуправления и всем духом ближайших, а иногда и более отдаленных немецких городов соседней Ливонии или Ганзы65. Заговорим ли об обмене товарами, будь то французские вина или новгородские меха – опять-таки между обеими странами встает мощный посредник в лице Ганзы.

Обратим ли внимание на перенос в Новгород форм западноевропейской готики – ее образцом может служить хотя бы так называемая Евфимиева часозвоня, поставленная в первой половине XV века, уже на излете новгородской независимости, в самом центре великого города, на территории новгородского кремля – опять-таки видим66 ее запоздалый образец, перенесенный к нам рукой крепкого, однако не самого образованного и смелого в художественном отношении, скорее провинциального немецкого мастера. Напомним, что готический стиль был в основных чертах выработан в XIII веке на территории северной Франции, в силу чего еще долго носил образное наименование «французского стиля».

Одним словом, куда ни кинь – всюду одни опосредованные, косвенные воздействия. Тем большую ценность для потомства представляют редкие случаи непосредственных контактов новгородцев с выходцами из французских земель. К числу таковых принадлежал визит рыцаря Гильбера де Ланноа, которому довелось посетить Новгород Великий на излете его независимости – а именно, зимой 1413 года.