И тогда доктор Колокольников заорал, где-то в глубине себя понимая, что зеркало нужно разбить, но не в силах двинуться с места, парализованный внезапным и необъяснимым ужасом.

Наутро доктор Колокольников сделался молчаливым и задумчивым, но, пока вкушал свой завтрак, состоящий главным образом из кофе, яиц-пашот и гренок, в его распадающейся личности воздвиглись мощные профессиональные барьеры, и настроение, по крайней мере в видимом спектре, слегка повысилось. Доктор обратился мыслями к своей работе. В конце концов, работа это святое. Работа, что скрывать, приносит солидный достаток. Клиника, где он практикует, весьма дорогая и престижная, и Колокольников в ней, выходя за рамки таблички на двери кабинета, не только психиатр, но и ведущий психолог, психоаналитик, психотерапевт – в общем, любое «психо», как ни назови. А в наше неспокойное время его профессия куда как востребована. Мир стремительно меняется, мир находится на пороге новой и пугающей эпохи, где, как говорят, у всех будут эти странные телефоны, а еще атмосферное электричество и дешевая солнечная энергия, и на смену огромным, внушающим уважение машинам придет что-то миниатюрное, дурацкое и непонятное. Как тут не растеряться во всей этой достойной сожаления мешанине. Но тем глубже до сего дня в докторе Колокольникове было осознание собственной полезности для общества. И на работу в своем дорогом «Ландо» он отправился, старательно пестуя в себе это чувство, впрочем, сегодня без особого результата.

– Ах, ведь я не представился! – нервно отозвался тучный посетитель, обливаясь холодным потом. – Грушниковский. Аркадий Семенович Грушниковский.

Доктор продолжал сладко улыбаться, глядя в это чудовищное зеркало, сидящее перед ним на стуле, дрожащее, презренное, и уже ничто не могло удержать его личность от окончательного распада. Перед мысленным взором печальной лебединой песней пронеслись манящие картины южных морей, исчез в отдалении ласковый шум прибоя.

«Ну а что, – с философской отрешенностью подумал Колокольников, – всякий труд почетен и важен. В конце концов, кому-то надо строить железнодорожную магистраль до Аляски… а вдруг и обойдется…»

Грушниковский будто вновь почувствовал что-то ужасное, грозное, неумолимо надвигающееся.

– Доктор! – вскричал он в нешуточном приступе паники. – Помогите мне! Спасите меня, доктор!

– О, конечно, – благосклонно отозвался доктор, косясь на ящик стола, где у него хранился совершенно нелегальный девятизарядный «si vis pacem», – я вас спасу.

Любые действия могут иметь или не иметь последствия – кто знает наверняка? Иногда мы только мухи на оконном стекле.

Бедапечаль.

Вениамин топчется у входа в огромное здание, горящее неоновыми огнями и зазывающее яркими афишами, полиграфия которых навязчиво манит.

Вениамин в нерешительности, он то и дело порывается уйти, но разве это возможно теперь? И, похоже, он сам это смутно понимает, словно путник в беззвездной ночи, увидевший свет далекого очага, словно моряк, плывущий по замершему морю под бледными крыльями тумана, заметивший долгожданный проблеск маяка. Ему уже не уйти. Как неуклюжий медведь, он ходит кругами по вечерней площади и бросает в сторону освещенного входа тоскливые взоры.

Вениамин размышляет:

Зайти бы… дорогое удовольствие, но… когда еще?..

Здание высится над ним, сияет и практически не оставляет ему шансов.

Решено. Твердыми шагами Вениамин направляется ко входу, поднимается по мраморным ступеням, почему-то чувствуя странную дрожь во всем теле.

Стеклянные двери сами отъезжают в стороны, и он заходит в фойе – сверкающее чистотой, блеском отраженного от стен и пола мягкого света, окутывающее уютной, какой-то библиотечной тишиной.

Прямо напротив от входа видит окошки касс. Очереди нет. Все еще пребывая в сомнениях, Вениамин идет через зал, подходит к одному из окошек.

– На… ближайший, – говорит он, облизнув пересохшие губы и одновременно думает: что с голосом?

Миловидная девушка за стеклянной стеной поднимает на него глаза; Вениамин видит, как двигаются ее губы, но ее голос доносится из динамика рядом с ним:

– Ближайший сеанс начнется через пятнадцать минут. Билетов нет.

Сердце Вениамина падает, но вместе с облегчением – все уже решилось само собой, – приходит смутная обида, как будто его жестоко обманули после всех этих волнений, после того, как он уже окончательно настроился. Ему кажется, теперь он готов идти до конца.

Он открывает рот, чтобы задать вопрос, но не успевает – снова слышит щелчок включаемого микрофона и искаженный, почти безликий голос из динамика:

– Следующий сеанс через три часа. Будете брать?

– Сколько? – спрашивает он неожиданно севшим голосом.

– Пятьсот.

Это несколько дороже, чем он думал, дороже, чем может позволить себе, но сейчас уже поздно отступать.

– Один билет, пожалуйста.

Он находит деньги, на несколько пугающих мгновений засомневавшись, что они вообще у него есть, выбирает наугад место и покупает заветный билет.

– Приятного просмотра.

– Спасибо.

Вениамин отходит, стоит в центре пустого вестибюля, не зная, куда податься теперь. Крепко сжимает в руке билет, смотрит на него. Три часа. Чем занять себя это время?

У него такое чувство, что он находится внутри некого осознанного сновидения. Или вообще неосознанного. Перспективы его размыты, детали находятся вне границ внимания. Чем еще это может быть?

Он видит людей, появляющихся с улицы, неспешно идущих через зал и вливающихся в раскрывшиеся в дальнем конце массивные двери. Не слишком-то много людей для сеанса, на который все билеты раскуплены.

Вениамин не смог бы сказать, о чем думает в эту минуту, но ноги как будто сами несут его ко входу в зрительный зал – удивительно для него самого, но не выходя за пределы странной, необъяснимой логики.

И вот он уже в зале. Приглушенный свет несколько смягчает внушительное пространство помещения с теряющимся в вышине потолком, делает уютней его великолепие, сразу погружает в атмосферу предстоящего таинства, настраивает на ожидание магии.

Никто не остановил его, он вообще не видел, чтобы кто-нибудь проверял билеты. Это пугает, заставляет все внутри замереть и напрячься, словно в ожидании удара, но в то же время Вениамин по-прежнему находится во власти стихийной логики реальности похожей на сновидение и потому поспешно поднимается на последний ряд – не глядя по сторонам, виновато втянув голову в плечи.

Он не знает, что будет делать, если придет настоящий обладатель крайнего углового места, которое он занимает; не хочется об этом думать, сколько-то долгих мгновений он просто приходит в себя, пытаясь унять дрожь, замедлить сумасшедший бег сердца. Это удается лишь отчасти, но Вениамин все же справляется с собой в достаточной степени, принимает, как ему кажется, более непринужденную позу, оглядывает зрительный зал и видит, что тот заполнен едва на треть, а то и меньше. Не сказать, чтобы аншлаг.

Вениамин и без того озадачен и потрясен сверх всякой меры, чтобы думать еще и об этом. Ему хочется только одного: пусть бы все побыстрее закончилось. Он бы ушел, убежал, но уже не может.

Он видит девушку в простом и строгом платье, поднимающуюся к нему на фоне призрачного сияния экрана. Она приближается, идет уже по его ряду, и Вениамин напрягается, стараясь смотреть куда угодно, только не на нее.

Она садится через одно кресло от него и замирает. Теперь их двое на последнем ряду. Вениамин пытается украдкой посмотреть на нее. То, как она сидит в своем кресле – прямая спина, сложенные на коленях руки, слегка опущенная голова – выдает ее явную внутреннюю скованность, какой охвачен и сам Вениамин. Но он не может, даже если бы посмотрел в упор, разглядеть ее лицо – ее длинные волосы скрывают его.