Литмир - Электронная Библиотека

– Послушай меня, Сашка, – произносит мама спустя достаточно долгое время, и я немного расслабляюсь под ее руками. Она все еще со мной. – На этом все. Ты больше не должна этого делать. Сколько ты мне дала?

– Десять.

– Это меня убьет в конце концов, а эффекта будет все меньше. Ты должна позаботиться о себе.

– Ты поправишься, мама, ты не умрешь.

– Я уже давным-давно мертва, дочка. Но какая разница? Меня и не было никогда. Ты этого не сможешь понять. Меня и сейчас нет. То, что я говорю с тобой, ничего не значит. Может быть, и тебя нет. Ничего нет. Мы никогда ничего не видели, не знали и не понимали. Оно и к лучшему. Все это только кажется. Какой смысл? – Голос мамы холодный, чужой и пустой, но ее руки гладят мои волосы, а я сижу тихо, как мышка, безумно боясь и, в то же время, не желая отпускать этот момент.

– Сашка, ты здесь?

– Я здесь, мамочка!

– Мы разговариваем? Ты меня слушаешь?.. Тебе надо уходить. Телефон не включился?

– Нет. Не знаю… зарядка кончилась. Света нет.

– Это везде так? Люди… разве люди… кто-то мог и остаться. Ты же осталась. Или нет?

– Я здесь…

– Это ты? Точно? Прости… очень сложно… узнавать тебя… и я не могу… читать твое лицо.

– Все будет хорошо, мамочка. Я знаю, ты поправишься.

– Нет! Нет, Сашка. Это разве болезнь? Забавно, я ведь это знаю. Нейроны… отстреливают как… как попало, вот и все. Мы никогда не существовали как целое. – Мама вдруг поднимает левую руку, словно школьник на уроке, да так и забывает про нее. – Ты должна уходить, найти таких же как ты. Послушайся маму, пока ей еще не все равно. Ты кого-нибудь видела, в смысле, людей, как ты?

– Там только Лешка.

– Все еще стоит?

– Стоит. Ему собака… ногу погрызла.

– Я же говорила, девочка, Лешка умер. Просто, наверное, не знает об этом.

Мне совершенно не хочется об этом говорить, тем более Лешка меня пугает до жути. Да и зачем это нужно, когда мама рядом?

Я изо всех сил обнимаю ее ноги.

– Я тебя не брошу, мамочка. Подожди, сейчас я сделаю вкусный бульон. Тебе надо покушать.

– Ты не успеешь. Лучше делай, как я сказала, если хочешь жить. Мне-то без разницы.

Я поднимаю голову и замечаю, что левый глаз мамы смотрит прямо на меня, а правый- совершенно независимо – обшаривает сумрачную комнату, ни на чем подолгу не задерживаясь. Я замираю от ужаса и обиды, хочется кричать. Почему так быстро?

Неожиданно и правый глаз уставляется на меня, а ее поднятая левая рука приходит в движение – будто выстрел, – и отвешивает мне хлесткую пощечину, от которой я отлетаю почти на середину комнаты.

– Убирайся, тупая сука! – слышу я сквозь звон в ушах. – Долбаная тварь! Сученыш! Скотский выблядок! Паскуда!

Я почти ничего не вижу из-за слез, не соображаю, держусь за щеку, хнычу на полу, а мама вдруг вскакивает, словно кто-то дернул за невидимые веревки, ее рот широко открывается, и весь мир раскалывается нечеловеческим воем, страшным, раздирающим до костей и странным, будто мамино горло забито кусками стекла, и они перекатываются в нем.

Я становлюсь совсем неподвижной, похоже, что впадаю в торн, как те кролики с Уотершипского холма и могу только смотреть сквозь мутную пелену и вижу свои руки, испуганно вскинутые – тоненькие как прутики, хилые, не способные ни от чего защитить, и мама несется на меня, неумолимо, но в последний момент огибает по какой- то невообразимой дерганной дуге и врезается в шкаф позади. Там она замирает на какое-то время вне поля моего зрения, я слышу только ее дыхание, больше похожее на глухой утробный собачий рык, затем она снова появляется, растерянно крадется вдоль стены, все также гротескно дергаясь.

Только бы не окно, думаю я. Всегда боюсь, что мама может нечаянно выпасть, – это еще одна причина, почему шторы плотно задернуты. Мама добирается до них, обшаривает ткань и вдруг отпрыгивает в сторону. Не знаю почему, но эта преграда, как и некоторые другие, к счастью, всегда оказывалась для нее непреодолимой.

Мама опять находится рядом со мной и стоит, извиваясь в странном танце, пустые глаза ее блуждают, но ни на чем не фокусируются.

– Какого цвета эта чертова волна? – неожиданно кричит она и этим приводит меня в чувство. Я снова способна двигаться и потихоньку отползаю в сторонку, за постель, к выходу из комнаты, не спуская с мамы испуганного взгляда. Это уже не она, я знаю, и дальше будет еще хуже, но в конце концов она успокоится, это я тоже знаю, упадет на пол или на кровать, лучше бы на кровать, вся закаменеет, и вот тогда я возьму влажное полотенце, оботру ее, приведу в порядок, как смогу, покормлю ее теплым бульоном – иногда она не может глотать, но нужно выбрать правильный момент, – а потом… но лекарства больше нет, и эту проблему придется решить.

Я выползаю из спальни, опять растрепанная, будто и не причесывала меня мама и не гладила своими горячими руками, плотно затворяю за собой дверь. Все, что может причинить вред, все, что смогла, я из комнаты вынесла, а взамен набросала одеял, подушек, одежды, и в таком замкнутом мирке мама обитает и ни разу не попыталась его покинуть. А в моем распоряжении вся остальная квартира и весь мир, если я решусь в него выйти, но большую часть времени я провожу в маленькой гардеробной – фактически, это просто большой шкаф, встроенный в стену. Ребенку из моего тогда вполне хватало и этого, – остальной мир был слишком велик и слишком темен для детского разума.

– Ты выздоровеешь, мама, – шепчу я, на слабых, дрожащих ногах направляясь к своей маленькой уютной пещерке, которую я соорудила в шкафу. – Я никуда от тебя не уйду.

Внутри постелен матрас, есть одеяло и подушка, а еще мои куклы и кролик Орех – большой, точная копия настоящего кролика. Раньше был и свет, пока не сгорел весь запас свечей и пока не кончилась зарядка в телефонах, на которых я подолгу разглядывала фотографии из прошлой жизни, в то время как мама шумела в своей комнате. Но темнота в шкафу меня не пугает, больше не пугает – здесь мой маленький мирок, и я верю, что в нем со мной ничего не случится. Весь ужас снаружи, и я давно это поняла. И ужас внутри людей.

–Привет, – говорю я, заползая на матрас, – привет, я Эльза, я Анна. Привет, я Олаф.

Я сворачиваюсь калачиком, обнимаю кролика, прячу свое заплаканное лицо в его мягком мехе. Из маминой спальни доносятся ритмичные удары, какие-то восклицания время от времени- незнакомым, почти нечеловеческим голосом. Не знаю и не хочу знать, что она там делает.

– Поспим немножечко? – шепчу я; слезы никак не останавливаются. – Уходи. Уходи, Огонек, уходи. Уходи, прошу тебя.

Мой папа всегда любил острое, а особенно жгучий красный перец, который называется «огонек». Бывало, мама ставила на стол большую тарелку супа, папа съедал одну-две ложки, а потом брал длинный стручок перца и смачно откусывал. Затем он зажмуривался от удовольствия, открывал рот и делал так: «А-а-а-хх!». А мне в такие моменты он представлялся неким сказочным драконом, и, казалось, сейчас наружу вырвется жаркое, но очень красивое пламя. Меня это прямо завораживало.

Когда я впервые почувствовала исходящий от мамы жар, мне сразу вспомнился этот «огонек», даже не знаю, почему, и таким он для меня и остался, и каждый раз, засыпая, я шептала одну и ту же молитву о том, чтобы огонек ушел.

Теперь в доме и на улице все чаще тихо, все как будто успокоилось, а еще недавно мир и каждая частица меня самой содрогались от звуков, которые могут быть только в кошмарах. Я подолгу лежала зажмурившись, закрыв уши ладошками, но все рано слышала этот бесконечный вой, рычание, крики, плач за стенами, за окнами, везде. Но все проходит. Сейчас редко кого можно увидеть и услышать, если не считать Лешки.

Лешка, мой сосед снизу и одноклассник появился несколько дней назад с той стороны, где окна у нас выходят не во двор, а на улицу, то есть, его можно увидеть с балкона в большой комнате и из окна кухни. Он стоит внизу, на тротуаре четырьмя этажами ниже. Просто стоит в тени высокого клена и ничего не делает, смотрит вверх, и всякий раз, когда я выглядывала, у меня возникало такое чувство, что он пялится прямо на меня, но, может быть, он просто глядит на свои окна, которые под нами.

2
{"b":"679843","o":1}