Весь его вид, то как он стоит там, и его взгляд – все это пугает меня до дрожи в коленках, правда, увидев его в первый раз, я пыталась покричать ему с балкона, позвала его по имени, а потом села с колотящимся сердцем и тихонечко уползла в комнату.

А потом я видела собаку – совершенно случайно, из окна кухни. Собака – большая беспризорная псина – бежала совсем по другой стороне улицы и почти пробежала мимо куда-нибудь по своим делам, но вдруг круто развернулась, перебежала дорогу и бросилась прямо на Лешку- вцепилась ему в ногу и не просто укусила, а начала грызть, жевать. Я завизжала, а собака так же неожиданно отпрыгнула и унеслась прочь.

Самый ужас заключался в том, что Лешка абсолютно не обратил внимания – продолжал стоять, как стоял. Я видела ужасную, но подозрительно бледную рану в прорехе его разорванной брючины, видела кровь на тротуаре, но крови до странности мало, – впрочем, это не то, на что я могла обратить особое внимание. Мне хватило мимолетного взгляда на это… мясо… и на лицо Лешки – пустое, ничуть не изменившееся, страшное.

Позже я кричала, топала, дергалась и извивалась перед окном:

– Пошел вон! Пошел вон отсюда! Убирайся, Лешка! Дурак! Дурак! Ты дурак, Лешка!

Конечно, я зеркалила мамино поведение, но это было вполне естественно. А потом я лежала в своей темной пещерке, изо всех сил обнимая Ореха, долго плакала, никак не могла успокоиться.

На другой стороне улицы – прямо напротив – есть продуктовый магазин, а чуть дальше находится аптека. Я выглядываю в щелочку, слегка отодвинув занавеску, стараюсь не увидеть Лешку внизу. Там тишина и как будто никого нет; двери магазина открыты. Всего лишь выйти во двор, обогнуть дом, перейти дорогу, ну и Лешку обойти. С таким же успехом все это могло бы находиться на другом конце мира.

Я болела. Очень сильно заболела перед тем, как все началось, поэтому моя память о тех событиях хаотична, отрывочна, перемешана с кошмарами. Вероятно, воспоминания были бы точно такими же даже если бы я была абсолютно здорова – слишком многое обрушилось на мозг, больше, чем можно уместить в себе. Но так или иначе.

Помню, что у меня поднялась температура – а до этого я носилась во дворе целый день, радуясь тому, что начались летние каникулы, – и мама дала мне лекарство и сказала, что утром мы пойдем на прием к врачу. Но потом, кажется, мне становилось все хуже, и мама с папой вызывали скорую и никак не могли дозвониться. Я помню все это как сон – обрывки тревожных разговоров, даже крики, тени на стенах при свете ночника. И папа, скорее всего, сам убежал в приемный покой за врачом – больница от нас совсем недалеко. Возможно, впрочем, кое-что из этого мне только мерещилось. Я, например, не могу сказать, когда именно и куда ушел папа, не знаю даже, сколько часов или дней я была в забытьи, но, когда я очнулась на мокрой и измятой постели – с кружащейся головой, с пересохшим горлом и дрожащими конечностями, – в квартире была только мама.

Я проснулась от странных звуков вокруг: за стенами где-то в доме кто-то кричал – тонко и страшно, с недолгими паузами: «И-и-и-и-и-и-и-и-и-и!». На улице тоже кто-то вскрикивал время от времени – монотонно, как птица: «Хоп! Хоп! Хоп!». И непонятные шорохи совсем неподалеку. Но при этом совсем не слышно машин и любых привычных уличных шумов, типичного городского фона, который обычно даже не замечаешь.

Кошмар продолжился в реальности, и мое сердечко забилось быстро и тревожно.

– Мама! – позвала я тоненьким испуганным голоском.

Никто не отзывался. Дверь моей комнаты была закрыта, воздух застоялся и пах потом, болезнью. Этот шорох. Я бы спряталась под одеяло, но и без того было слишком душно.

– Мама?

Бесконечно долго я собиралась с духом, прежде чем выбралась из постели, понуждаемая страхом и жаждой, тихонько подкралась к двери – босая, растрепанная, во влажной пижаме, – потянула за ручку и выглянула в узкую щелочку. И все время слышала это «И-и-и-и!» и «Хоп! Хоп!» и еще что-то далекое, неопределенное. И шорох – определенно у нас дома – звук, с каким рвется бумага.

В коридоре был полумрак; очень долго я собиралась с духом, прежде чем вышла. Дверь в родительскую спальню была приоткрыта, и мне были видны не столько тени, сколько намеки на движение, сотканные из света с переменчивой интенсивностью. И звук доносился оттуда. На цыпочках я прокралась к двери, сама не понимая, отчего так бьется сердце, откуда этот тягучий, прилипчивый страх. Какая-то часть меня уже сообразила, что не все в порядке. Я заглянула в спальню.

Мама была там. Родная, любимая. Страх, так и не дойдя до сознания, немедленно отступил. Ведь мама была здесь, со мной – молодая, красивая, в своем шелковом халате с ярким цветочным принтом, который мне очень нравился. Надежная, домашняя, и значит, все хорошо.

И это мама была причиной странных звуков. Похоже, у нас затеялся ремонт. Вот так все просто, и ничего страшного.

Мама сдирала со стен обои – руками, методично, упорно, – и на полу уже скопилось достаточно бумажного мусора.

– Мама? – позвала я.

– Пф, – вздохнула мама, не оборачиваясь, продолжая отрывать маленькие клочочки там, где обои плохо отходили. – О, Сашка, ты как раз вовремя. Видишь, тут… невозможные, ужасные линии, вот, смотри. А потом пропадают. Так нельзя. А тут вообще ничего нет. Как это? Исчезло… Сашка, подойди-ка ко мне.

– Мама, я… я… – подбежала и обняла, – испугалась…

– Сашка, подойди ко мне.

Я подняла голову.

– Я же здесь.

– Сашка, ты скоро?

– Вот же я!

– Сашка? Ты где? Куда подевалась? Подойди. Я прямо у окна.

Я посмотрела на окно в паре метров от нас, снова на маму.

– Мамочка? – Липкий страх, оказывается, никуда не делся, всплыл на поверхность – тут как тут. И только сейчас я почувствовала сквозь халат, какая же мама горячая. – Ты шутишь, да?

В репрезентации себя я вижу ребенка в его когнитивном развитии во взаимодействии с радикально пошатнувшейся средой, не знающего о проприоцепции, кинестезии, нейронных связях, ни о чем таком. Но ребенку хватало той малой доли информации, которую он был способен воспринять, чтобы на уровне чувств, эмоций, на уровне самого тела начать подозревать, что его мир рушится ко всем чертям. Огонек пришел.

Я все пыталась поймать мамин взгляд, а она смотрела куда угодно, только не на меня. Но то, что я видела в ее глазах, отрешенно обегающих комнату, словно глядящих сквозь предметы и стены, заставляло меня цепенеть. Это был не мамин взгляд, не ее глаза.

– Мамочка, ты заболела, да? У тебя жар. Это я тебя заразила?

– С этой стороны ничего нет, – произнесла мама; голос ее тоже как будто изменился, почти незаметно для слуха. Но ушли куда-то знакомые, родные интонации, исчезла душа. И я вдруг поняла, что и голос больше не мамин. Маму украли, а на ее месте… кто?

Мир всегда рушится в одночасье, и едва ли можно к этому подготовиться.

– Оно хочет воды, – сказала мама; ее руки прекратили метаться по стене, безжизненно повисли, все ее тело в моих объятьях словно окаменело. И пышет жаром, не хуже печки. – Напоите. Или выбросите. Ничего не надо.

– Нет-нет, я не хочу, я потерплю, – заторопилась я, но сообразила, что мама, наверное, говорит о себе. – А! Я сейчас, я быстро!

Я стремглав побежала на кухню, уже ни на что постороннее не обращая внимания, набрала воды. И вот тогда мне и пришла в голову идея дать маме лекарство, и я растворила в стакане две шипучих таблетки аспирина.

Бегом вернулась к маме, расплескивая воду. А сама так и забыла попить.

К счастью мама в тот раз довольно покорно все выпила, правда, стакан мне пришлось держать самой.

Дальше… мама в конце концов вернулась. Это был первый раз, когда мне удалось вернуть ее из того запредельного места, которое я не могла даже представить, разве что в самом жутком кошмаре. Вернулась не сразу, спустя наполненный страхом, тревогой, неопределенностью промежуток времени, не особо отложившийся в памяти.