Бледные, расстроенные лица двух подошедших к костру путников навели на всех остальных панический страх.

– Что случилось? – спрашивали их.

– Ужасно! Непостижимо! Дайте отдышаться! – ответил старик, усаживаясь к костру.

Француз ничего не говорил, он только обводил всех стеклянным взором, как будто не понимая, где он находится.

– Да не томите же, говорите! – приставали к ним.

– Ничего подобного никогда не случалось со мною, – начал свой рассказ старик. – Только что мы подошли с паном поручиком к этой чертовской скале, мне показалось, что камни загудели. Я схватил пана за руку и в эту минуту мы оба ясно услышали голос из-под земли. Густой мужской бас, вот как у пана хорунжего...

Слушатели придвинулись плотнее к рассказчику, пугливо озираясь. Только после нескольких секунд гробового молчания кто-то решился робко спросить:

– Что ж он вам сказал?

– Не знаю, не знаю, – торопливо проговорил старик и, кивнув головой на француза, прибавил, – спросите вот его, он ему много по-французски наговорил, я ничего не понял. Я только разобрал: hetman... hetman... barbe... barbe... А как я увидел, что мой товарищ побледнел как полотно, то и пустился назад без оглядки, даже не знал, следует ли пан поручик за мною.

Все обратились к французу.

– Гей, пане! – тряся его за рукав, кричал ему в ухо арестованный поручик. – Язык у тебя отнялся, что ли, с испуга?

– Принести ему вина! – заметил кто-то.

– В нашей палатке есть, только я ни за что один не пойду туда, – сказал старик.

До палатки надо было дойти шагов сто; вся компания решила идти вместе, а потом те, кому надо сменить дежурных, вернутся.

Вообще о соблюдении дисциплины в польском лагере мало заботились: несмотря на то, что гетман много кричал, его слушали мало, тем более что он отличался замечательной непоследовательностью и в один день мог несколько раз отменять свои же собственные приказания. Поручик захватил горящую головню вместо факела, и все шумно двинулись к палатке на соблазн дремавшей страже, вскакивавшей впросонках и хватавшейся за оружие.

В палатке спали вповалку еще человек десять молодых людей. Услышав шум, они повскакали с земли и, протирая глаза, с удивлением слушали рассказы прибывших. Нашлось вино, обошла всех походная чарка. Француз выпил даже целых три, и только тогда язык его развязался.

– Панове, – проговорил он, – не знаю, рассказывать ли то, что я слышал? Во всяком случае, паны меня не выдадут?

– Как можно, пан поручик! – дружно ответили товарищи.

– «Скажите вашему гетману», – услышал я из-под земли, – что свирепый пьяница хочет отбрить ему бороду, только бритва у него острая, с бородой он может отрезать и голову...»

Не успел француз окончить своих слов, как сильный порыв ветра ворвался в палатку и загасил факел. В темноте все пришли в смятение, разбежались, попрятались по углам, один только старый жолнер не совсем потерял присутствие духа, дрожащими руками высек огня и зажег восковую свечку.

Выглянув из палатки, он увидел, что началась гроза, и стал успокаивать своих испуганных товарищей. Понемногу все пришли в себя, но толки о чудесных событиях не дали никому сомкнуть глаз и с рассветом облетели весь лагерь, наводя на всех страх и суеверное предчувствие чего-то ужасного, чего никак нельзя предотвратить.

На следующее утро была суббота, 29 мая, праздник Божьей Матери. Войско с самого утра начало уже волноваться; только что возвратившийся разъезд, посланный несколько дней тому назад, наткнулся на передовые отряды татар почти у самого лагеря. Все точно застыли, услышав это известие, но затем в войске поднялся такой шум и крик, что коронный гетман едва мог унять волновавшихся панов. Он объехал весь лагерь и построил войско в боевой порядок.

Через несколько часов действительно появились передовые татарские отряды с несколькими казацкими сотнями. Они двигались чинно, спокойно, будто не замечая польского лагеря.

– Стрелять по собакам! – скомандовал Калиновский, принявший начальство над войском.

– Что делает пан коронный гетман?! – остановил его старик Пржиемский. – Пусть бы их ехали мимо. Для нападения у нас слишком мало войска.

– Пустяки! – горячо проговорил Калиновский. – Натиск первое дело. Пан артиллерист может сидеть со своими пушками в окопах. Он увидит, как моя конница сомнет хлопов.

Последовал залп. Татары круто повернули назад, а польская конница быстро понеслась за ними с громкими возгласами: «Свента Мария!», оставляя далеко за собою лагерь.

В эту минуту в лагере случилось что-то странное. С северной стороны послышалось какое-то смятение; пронесся крик:

– Казаки в тылу! Неприятель в обозе!

В тот же момент ротмистр Зелинский бросился за конницей, не дожидаясь даже приказания главнокомандующего.

– Назад! Назад! – кричал он. – Вернитесь назад! Казаки в лагере!

Задние ряды конницы повернули к лагерю; передние ряды неслись еще несколько секунд вперед, но, увидав, что они одни, оставили преследование. Казаки и татары бросились по их следам. Зажужжали стрелы, засвистели пули, многие всадники попадали. Ряды спутались, стройная колонна обратилась в беспорядочный пчелиный рой. Достигнув лагеря, поляки не досчитались по крайней мере трети своих воинов. Неприятель стал вне выстрелов и, казалось, не имел ни малейшего намерения отступать.

Вся эта тревога оказалась ложной: казаков еще в обозе не было. Прибежали в лагерь остатки польского отряда, высланного к Ладыжину и разбитого наголову Тимошем. Он со своим войском двигался по левому берегу Буга и переправился через реку выше Ладыжина. Бежавшие уверяли, что казаки тотчас нападут на обоз и что их видимо-невидимо, тысяч до ста. Пану гетману с большим трудом удалось привести войско в порядок. Повсюду он наталкивался на сильное возбуждение; начальники отдельных отрядов не слушали его приказаний. Везде слышался ропот. Старые заслуженные воины чуть не на глазах у гетмана сходились в кучки и обсуждали свое положение.

– Он ничего не знает, какой он главнокомандующий! Он загнал нас сюда, как в бойню, и даже не узнал хорошенько о неприятельских силах.

Кто-то предложил отдать гетмана в неволю татарам.

– Пусть его опять посидит в Крыму. За что нам всем погибать из-за его сумасбродной головы! – раздалось в толпе.

– Нет! Отошлем его Хмельницкому! – кричали другие.

– Трусы, изменники! – вдруг раздался в толпе резкий голос гетмана.

Калиновский прибежал из палатки, запыхавшись, дрожа от волнения, глаза его метали искры, рука крепко сжимала саблю; он махал ею над головой.

– Вы сами сумасброды, вы потеряли головы, а не я! Вперед из обоза, или я зарублю всякого ослушника!

В первую минуту неожиданное появление коронного гетмана смутило панов; они было смолкли, но тотчас же снова зашумели и, наступая с обнаженными саблями на Калиновского, кричали ему:

– Ты трус, ты изменник, а не мы! Ты предал нас в руки хлопов и татар!

Несколько молодых панов, в том числе князь Дмитрий и Николай Потоцкий, заслонили собой гетмана и старались образумить взволнованную толпу. Бог весть, чем бы это кончилось, если бы Калиновский, исчерпав все свое красноречие, не удалился в палатку, куда за ним последовали Пржиемский и несколько приближенных панов.

На взволнованный лагерь спустился сумрак... Казаки еще не являлись, но их ждали каждую минуту.

Несколько храбрецов, наслушавшись от француза о чудесной скале, в полночь тоже ходили туда и опрометью вернулись назад; невидимый дух повторил им по-польски то же самое, что напророчил по-французски в прошлую ночь.

Всю ночь до самого рассвета просидел Калиновский со старым артиллеристом, обсуждая всевозможные способы обороны. В лагере между тем безотчетный, необъяснимый страх возрастал каждую минуту. Едва только первая полоса утренней зари осветила окрестность, все уже были на конях, все как один человек решились оставить гетмана и бежать куда глаза глядят.

Князь Дмитрий и пан Самуил бросились к палатке коронного гетмана.