– Осмеливаюсь поздравить пана коронного канцлера с семейным торжеством, – с низким поклоном проговорил Богдан, – и приношу ему мою почтительную благодарность за его милость, но я здесь не один, мне навстречу выехал сын мой Тимош.

– А! – протянул Оссолинский. – Это тот бедовый запорожец? Ну что ж, пусть потрется между панами, это послужит ему в пользу.

– Не смею ослушаться пана великого канцлера, – проговорил Богдан нерешительно и снова низко поклонился, – но мой птенец еще истый бурсак и совсем не был в образованном обществе; боюсь, что он будет плохим гостем вашей светлости.

– Ничего! – снисходительно возразил канцлер. – Пооботрется, приобретет лоск! Прошу милости ко мне откушать сегодня, – прибавил он, – и с сыном. Дочь у меня бойкая, она его живо перевоспитает.

Богдан не мечтал о такой чести. Он даже не нашелся что ответить и, почтительно кланяясь, отретировался к двери.

Канцлер прошел на женскую половину и заглянул в комнату дочери. Панна Урсула, невысокая, довольно полная брюнетка с подвижным лицом и развязными манерами, стояла у зеркала и примеряла новый берет, стараясь спрятать под него непослушные пряди волос, выбивавшиеся наружу. Панна очень гордилась своей густой шелковистой косой да и вообще умела ловко пользоваться преимуществами молодости, красоты и богатого изящного наряда.

– Рано, рано, дочка! – улыбаясь, заметил пан канцлер, целуя ее пышную нежную ручку. – Или тебе надоела твоя коса, что ты хочешь поскорее ее упрятать?

Панна Урсула шутливо надула губки.

– Нет, отец! Но я не знаю, как я спрячу свою косу под такую маленькую шапочку. Посмотри, она совсем не лезет.

Панна кокетливо стала натягивать шапочку, сделав при этом уморительную гримаску.

– Так ты отрежь косу-то! – шутливо посоветовал отец.

– Вот еще! – отозвалась панна. – Тогда я буду похожа на татарку.

– Ну, тогда купи берет побольше.

– На что это будет похоже – большой берет!

– Тогда уж я ничего иного тебе не могу посоветовать, как только по-старомодному надеть кораблик.

– Ты все смеешься, отец! – протянула панна полушутливо, полусердито.

– А я пришел тебе сказать новость, – продолжал канцлер, – сегодня у нас будет обедать новый гость.

– Кто такой? – с любопытством спросила панна.

– Запорожец, настоящий запорожец и притом бурсак, – весело проговорил Оссолинский. – Особый род медведя, которого тебе придется приручить.

– Кто такой? Запорожец? Где? – послышался звонкий голос в дверях.

Мощная фигура пани канцлеровой вплыла в комнату, звеня браслетами, блистая кольцами и ожерельями.

Пан канцлер почтительно поцеловал у жены руку и проговорил:

– Совершенно верно, ясновельможная пани! Настоящий запорожец, он чуть не с пеленок бьется с татарами, и притом бурсак, опустошавший окрестности Брод.

– Где же он? – спросила пани, с испугом озираясь.

– Он будет у нас сегодня обедать, – проговорил канцлер, забавляясь смущением жены.

– Пан Юрий всегда что-нибудь такое выдумает, – с неудовольствием возразила пани.

– Да, – прибавил пан канцлер, причем углы его губ слегка вздрагивали от смеха, – я попрошу и пани, и панну быть с ними отменно любезными, так как и он, и отец его мне очень нужны.

– Зачем это пану понадобились запорожцы? – сердито проворчала пани. – Довольно того, что я сделала два визита этой гордячке пани Радзивилл, довольно того, что принимаю Вишневецких, которых ненавижу и которые носятся со своею роднёю Мнишками, как с писаною торбою...

– Пани примет мои замечания к сведению, – строго заметил пан канцлер. – У меня сегодня обедает сотник Богдан с сыном своим Тимофеем, а этого сотника сам наияснейший король удостаивает своей милости; прошу сообразоваться с моими указаниями!

Он вышел, сердито хлопнув дверью.

– Вот вы всегда так, – ворчала Урсула, – раскричитесь из-за пустяков и рассердите отца. А мне сегодня надо было попросить его за пана Мартина, я обещала Самуилу, что сделаю это. Как я теперь к нему подступлюсь?

Пани совсем опешила: она была у дочери под башмаком и не выносила ее гнева.

– Да я же ничего, цыпочка! Я только так! – бормотала она, путаясь и запинаясь.

– Какая я вам цыпочка, – сердито крикнула та. – Вы в самом деле думаете, что меня еще надо нянчить. Я лучше вашего понимаю все дела и знаю, почему отец ухаживает за запорожцами, а вы только везде путаете и вмешиваетесь, где вас не спрашивают!

– Да полно тебе сердиться! Ну, я не буду! Ну, я приму этих уродов, страшилищ.

– И должны принять! – сердито отрезала дочь. – Его величество король не хуже нас! А тем более, что мне сегодня непременно надо настроить отца так, как этого желает Самуил.

– А эти несносные молдаванки тоже будут сегодня обедать у нас? – нерешительно спросила мать.

– Конечно, будут, ведь мы же с вами вместе ездили их приглашать! – нетерпеливо проговорила Урсула.

– Да оне, кажется, отказались!

– Ничуть, я упросила пани Радзивилл, и она обещала непременно быть вместе с сестрой.

– Иезус Мария! – глубоко вздохнула пани, принимая вид покорной жертвы. – Нельзя ли, чтобы у меня сегодня разболелась голова? Ты одна с ними и справляйся.

– Вам всегда хочется устроить мне неприятность, – проворчала дочь. – Куда как будет прилично невесте хозяйничать одной без матери. Вы этого и не думайте. Вот когда я уйду из дому, тогда делайте, что хотите.

Пани расчувствовалась: близкая разлука с дочерью была ее больным местом. Урсула знала, чем на нее подействовать.

– Ну, хорошо, хорошо, моя пташечка! – согласилась пани, поднося платок к глазам. – Я знаю, что мне недолго на тебя радоваться. Не сердись только, все для тебя сделаю.

В смежной со столовой небольшой диванной комнате кучка знатной польской молодежи ожидала выхода канцлера и его семьи. Хотя обед и назывался семейным, но пригласили человек двадцать гостей, и Тимош, вошедший в эту минуту вместе с Богданом, почувствовал себя неловко в обществе блестящего молодого шляхетства. Вот почему он даже обрадовался, заметив Дмитрия Вишневецкого. Он дружелюбно протянул ему руку, но гордый пан ответил ему кивком и презрительно отвернулся.

– Кто это? – спросили князя Дмитрия паны.

– Не знаю! – солгал князь Дмитрий. – Казак какой-то.

Он вовсе не желал сообщать товарищам обстоятельства своего знакомства с Тимошем и теперь менее чем когда-либо желал с ним встретиться.

– Однако же он, кажется, знает князя? – проговорил юный Калиновский, недолюбливавший Вишневецкого за его высокомерие и заметивший его смущение. – Он, кажется, протянул князю руку?

– Может быть, он меня и видел где-нибудь; эти хлопы предерзкий народ. Я удивляюсь пану канцлеру, с какой стати он пригласил этих казаков.

В эту минуту вошел в комнату князь Януш Радзивилл, женатый на старшей дочери молдавского господаря Лупула, и, поздоровавшись с молодыми людьми, кивнул головой Богдану, отвесившему низкий поклон.

– Пан гетман знает этого сотника? – с любопытством спросила молодежь.

– Да, это Богдан Хмельницкий. Он только что вернулся из Парижа. А это с ним, вероятно, его сын.

– Как здоровье ее светлости? – осведомился кто-то из молодежи.

– Жена моя теперь совсем здорова, – отвечал Януш с поклоном. – Она на женской половине вместе со своею сестрою, приехавшею к нам погостить.

Князь Дмитрий при этих словах вспыхнул.

– Домна Локсандра здесь, в Варшаве? – не удержался он от вопроса. – А как ее здоровье?

– О, она цветет, как роза, и приветлива, как день! – восторженно сказал Януш, искоса посматривая на Вишневецкого, пощипывавшего свой ус.

Князь Дмитрий не успел ответить, как дверь распахнулась и на пороге показался Оссолинский под руку с княгиней Радзивилл и домной Локсандрой. За ними следовали Урсула с матерью и еще несколько шляхтянок. Княгиня недавно приехала в Варшаву и почти никого не знала из присутствовавшей польской молодежи. Ее стройная, статная величественная фигура невольно внушала уважение; молодежь почтительно раскланялась с ней, не дерзая даже целовать руки. Но на домне Локсандре сосредоточились взоры всего общества. Высокая, стройная, гибкая, с огненным взглядом, с алыми смеющимися губами и роскошной косой, переплетенной цветами и монетами по обычаю ее страны, в ярко-синей юбке, изящно оттенявшей красивую бахрому передников и богатое шитье белой рубашки, в шитых золотом сапожках с переплетом, она являлась какой-то сказочной царевной из «Тысяча и одной ночи». Князь Дмитрий не спускал с нее глаз и поворачивал за ней голову, как подсолнечник за солнцем.