День клонился к вечеру, но горячее июльское солнце, по-видимому, не хотело уходить за горизонт и яркими потоками света заливало днепровские берега с их извилинами. По узкой береговой тропинке двигался небольшой отряд казаков человек в пятнадцать. Судя по их одежде, это были реестровые со своим старшим, ехавшим впереди всех на статном коне. Красная шапка с золотом и такого же цвета отвороты на синем жупане изобличали в нем казацкого сотника; богатой сабле, осыпанной дорогими каменьями, и прекрасному ружью тонкой французской работы мог бы позавидовать любой магнат. Рядом с ним, на здоровом татарском скакуне, ехал мальчик лет восьми, как две капли воды на него похожий.

– Тату, да скоро ли будет эта крепость, как ее там? – нетерпеливо прервал он молчание, обращаясь к сотнику.

– Потерпи, казак, атаманом будешь, – с усмешкою отвечал отец.

– Батько, – спросил казак, ехавший следом за сотником, – откуда эти французы лесу натаскали для своей крепости? Тут только голая степь кругом.

– Пан коронный гетман сказывал мне, что лес для Кодака они сплавляли с берегов Самары.

– А много там лесу, тату? – с любопытством спросил мальчик.

– Много, сынку, ой, много! Самара, что твой рай: и рыбы, и меду, и дичи, и черешен, и зверья всякого в лесах.

– Зачем же, тату, мы там не живем? Ближе бы к Сечи, к удалым казакам!

Отец усмехнулся, засмеялись и казаки.

– Ишь, какой прыткий! Что хорошо, то и наше! Атаман будешь, лихой казак, – весело проговорил коренастый старик с нависшими седыми бровями.

– А хочется тебе в Сечь? – спросил мальчика молодой казак с едва пробивавшимися черными усиками.

– Хочется, пан Смольчуг, дуже хочется! – отвечал мальчик и просиял.

– Слышь, батько Богдан, – обратился старик к сотнику, – твой орленок в орлиное гнездо просится.

– Поспеет еще! – нехотя отвечал тот. – Пусть сперва на Днепр да на пороги насмотрится.

– Да, братику, – шутливо заметил мальчику старик, – кто вверх по порогам не проехался и с татарами силой не мерился, тот не казак, ни в один курень не примут.

– Я, диду, ни порогов, ни татар не боюсь, – твердо отвечал мальчик. – Лишь бы татко позволил, а я готов хоть сейчас в Сечь.

– Позволяешь, что ли, Богдане? – весело окликнул сотника старик.

Богдан сурово взглянул на него.

– Век ты прожил, Ганжа, а ума не набрался! Что мутишь ребенка? Ты знаешь, какая у него голова: твоих шуток из нее после и колом не выбьешь.

Путники замолчали. Мальчик угрюмо опустил голову и потупился.

Так прошло несколько минут.

Вдали показались темные скалы Казацкого острова.

Ганжа подъехал к мальчику и ударил его по плечу.

– Чего зажурился? Брось ты эту Сечу! Мы лучше на нехристей поглядим, какие такие они птицы.

Мальчик поднял голову и, обращаясь к отцу, спросил:

– Тату, можно вперед поскакать?

– Можно, сынку; тут место ровное, да и трава полегла, негде татарину укрыться.

– Гей, ге! – прикрикнул мальчик, ловко встал в стремена и пришпорил лошадь.

Скакун взвился, захрапел и ринулся вперед. Мальчик то осаживал его, то несся вперед, то вдруг на всем скаку останавливался.

– Славный он у тебя наездник, Богданко! – сказал Ганжа, с видимым удовольствием следивший за всеми движениями мальчика. – Знатный из него выйдет казак!

Богдан молча кивнул головой.

– Поторопимтесь, хлопцы! – обратился он к казакам. – Теперь уж недалеко.

Вдали, в некотором расстоянии от реки, вырисовывались угрюмые бастионы только что выстроенной крепости. Казаки с угрюмым видом рассматривали эту новинку. Брови сдвинулись, лица нахмурились; старый Ганжа невольно схватился за эфес сабли.

– О, чтоб их, бисовы диты, – проворчал он. – Повымерли, видно, старые атаманы: не видать Сечи большие ни Тараса, ни Наливайка. И что это за Сечь, что допустила французишек над собою надругаться?

– Полно, полно, старина! – ласково сказал ему Богдан. – Еще и на наш век атаманов хватит. Пока у казаков сабли в руках, не страшны им крепости.

– Сабли-то казацкие что-то притупились, – с горечью возразил Ганжа. – То ли дело прежде: свистнул, гикнул казак, и сотни смельчаков, как из земли, вырастут, нагрянут дружно, все уничтожат: село ли, город ли, крепость ли, ничто перед их мощью не устоит.

Старый дед точно вырос, вспомнив прежние походы, прежние удачи. Согнутый старческий стан выпрямился, лицо озарилось отвагою. Все казаки тоже зашевелились, глаза заблестели, усы дрогнули, руки сами собою схватили сабли. Даже спокойный пан сотник заерзал на седле и задергал поводьями.

– Колдун, ты Ганжа! – усмехнулся он. – И что тебе за охота старое вспоминать? Что было, то прошло. Теперь мы служим королю: милостивый король не забудет нас, верных слуг своих.

– Видала пташка кукушкины слезки, – махнув рукой, проговорил Ганжа. – Поди ты мне с твоим королем, шкода одна!

Он, недовольный, замолчал.

Мальчик между тем внимательно посматривал то на отца, то на старого казака и вслушивался в их речь. «И татко как будто прав, и дид, – думалось ему, – кто же из них правее? Король милостив, спору нет: вон какую саблю татку подарил, а дид разве может быть неправ?..» Он задумался и даже не заметил, как подъехали к самой крепости.

Вокруг нее приютился целый городок наскоро сбитых лавчонок, клетушек и ларей со всяким товаром. Тут толпились преимущественно рабочие: великоруссы, армяне, турки, волохи, литвины, ляхи; отсутствовали только казаки, за исключением немногих, находившихся в услужении у пана Конецпольского.

Мосты крепости были подняты, а на валу взад и вперед ходили часовые в французских мундирах.

Евреи-корчмари, обступившие казацкий отряд, уверяли, что паны казаки не попадут в крепость до рассвета, так как после солнечного заката никого не пропустят, даже и самого короля.

– А ведь они, пожалуй, и правы, – сказал Ганжа Богдану. – Видно, придется заночевать в этом жидовском курятнике.

– Пустяки! – отвечал Богдан. – Я покажу французам грамоту коронного гетмана: там прямо приказано, чтобы нас впустили и снабдили всем необходимым.

– Да кому же ты покажешь-то? Будь это еще настоящие часовые, а то, видишь сам, какие-то куклы, точно из дерева выточены.

Предсказания Ганжи оправдались: несмотря на усердные окрики Богдана и на его уверения, что он посланец самого пана коронного гетмана, их все-таки в крепость не впустили, даже не обратили на них внимания. Полковник Марион, стоявший в крепости с двумястами человек, боялся какого-нибудь предательства со стороны рабочих и зорко следил за тем, чтобы после вечерней зари мосты ни для кого больше не опускались.

Пришлось вернуться к корчмарю Янкелю. Он уже ожидал их у первого поворота, между тесно сплоченными лавчонками.

– Да ты нас совсем в степь тащишь, – ворчал Ганжа, когда Янкель миновал множество переулков и закоулков. – Куда это все другие разбежались? Вон тут есть ближе лавчонки.

– А я вас, ваша милость, на откуп взял, – лукаво потряхивая бородкой, говорил еврей, – пока вы ездили в крепость, я другим и заплатил. Богатые паны казаки здесь не часто встречаются, за них можно дать отступного.

– Теперь ты это отступное с нас же сдерешь?

– Бедному Янкелю тоже надо жить, – скромно отвечал корчмарь, лукаво подмигивая и отворяя дверь своей лачужки.