И вдруг однажды в этой-то семье, среди груды белья, прачек в мастерской появилась маленькая чёрненькая девочка, нежданная и нежеланная, всем чужая.
Чужая
С тех пор, как в прачечной Прасковьи Ивановны появилась маленькая чёрненькая девочка, в семье Новиковых будто поселилось что-то тяжёлое, тоскливое и начался разлад.
Когда Прасковья Ивановна, вернувшись из больницы, заявила своим домашним, что она хочет взять на воспитание девочку, дома поднялась целая буря. Больше всех сердилась, кричала и выходила из себя бабушка:
– С чего это ты, матушка, такую обузу выдумала? Да есть ли у тебя понятие?! И как это тебе в голову пришло?! Чтобы взять чужого ребёнка… Или у тебя о своей дочери забот мало? Или у тебя лишние деньги есть?
– Поймите, маменька, – оправдывалась Прасковья Ивановна, – ведь я ейной матери перед смертью честное слово дала, что девочку не покину. Я должна честное слово сдержать…
– Ну, мало ли что там в иную минуту скажется… Ты поди, покайся священнику. Он разрешит твоё слово…
– Не может батюшка разрешить от честного слова… И душа моя замучится. Потому что человек должен честное слово, как клятву, соблюдать!..
– И не выдумывай ты, Прасковья… И не связывай себя. Отдай девочку в полицию, а там уже её пристроят…
– Ни за что, ни за что, – горячо возразила Прасковья Ивановна. – Это уж вы оставьте! Девочку я возьму к себе и никого не послушаю… Я ейной матери честное слово дала… Клятвенно обещала…
– Ну, муж с тобой поговорит… Он всё-таки в семье голова… Не позволит он. Ты должна мужа слушать!
И бабушка стала наговаривать Ивану Петровичу.
Тихий и молчаливый Иван Петрович тоже стал убеждать и отговаривать жену.
– И чего, право, Паша, ты хочешь чужого ребёнка взять? Средства наши небольшие… Бьёмся-бьёмся в работе, а себе лишку позволить ничего не можем… Да ещё на чужую девочку работать… Вот невидаль!
– Эх, Ваня, прост ты, голубчик, а жизни не знаешь… Что тебе маменька скажет, то и повторяешь…
– Маменька нам добра желает, Паша, – перебил Иван Петрович жену. – Она наши гроши бережёт и нас жалеет…
– Нечего жалеть… А жить так, чтобы ни о ком, кроме себя, не подумать, ничего для другого не сделать, это грешно. Знаешь русскую пословицу: не строй семь церквей, а пристрой сироту. Нас за сироту Бог взыщет. Так-то, Ваня… Будем жить своим умом, а не маменькиным… Мать-то девочки, умирая, передо мною на коленях стояла, руки мои целовала… И ты меня не отговаривай… Всё равно я девочку возьму. Я клятву дала.
– Ну, что ж, что дала. Маменька говорит, что батюшка простит твою клятву…
Прасковья Ивановна даже рассердилась:
– Неправильно вы говорите: и ты и твоя маменька. Не может священник клятву нарушить… Это я буду себя обманывать… Дороже всего перед совестью правой быть.
– Так-то так, Паша… Да всё-таки не спросила ты ни меня, ни маменьку… И всем обузу на шею навязать хочешь. Это нехорошо.
– Обуза эта моя… И я её понесу. Когда же и спрашивать вас было, если человек умирал…
Ни свекровь, ни муж не могли понять и оценить поступка Прасковьи Ивановны. Это были ограниченные, узкие люди, жившие только для себя…
Параня, наученная бабушкой, тоже была недовольна и часто говорила:
– Мама, ты не бери чужую девчонку… Я её не стану любить… И игрушек ей моих не дам.
– Стыдно, нехорошо, Параня, так говорить. Бог велел людей любить, а тем более жалеть сирот… У Галечки нет мамы, и её некому приголубить… Она хорошая девочка и будет с тобой играть, и будет тебе веселье… – уговаривала дочку Прасковья Ивановна.
– Нет, она нехорошая… И я не хочу с ней играть… – упрямо отвечала девочка.
– Не смей так говорить! За что ты хочешь обидеть сиротку? Грешно. Я тебя любить не стану.
Избалованная девочка, нахмурившись, всхлипывала и бежала утешаться к бабушке. А та раздражённо говорила:
– Вот, ещё нет в доме чужой девчонки, а уже тебе из-за неё достаётся… Подожди, то ли ещё будет!
Даже одна из старых прачек, долго живших в прачечной Новиковой, решилась заговорить с хозяйкой:
– И зачем вы, право, хозяюшка, сами себе хотите на шее петлю затянуть? Не маялись вы с чужим ребёнком, так и не знаете, каково это? Видно, не горевали горя! Станете вы работать на чужую девочку, она вас и слушать не станет и грубостей наговорит, благодарности не ждите!
– Эх, Власьевна, а сама-то ты что делаешь? Уж лучше молчи… Поступаю я по честному слову, по совести. Знаешь, бабонька, ведь Сам Бог сказал: «Кто сироту призрит, Меня примет».
Власьевна смутилась. У этой старухи тоже в углу вечно жили какие-то сироты, оборванцы, бездомные, которых она пригревала и отдавала на них все свои трудовые гроши.
– Простите моё простое слово, хозяюшка, я знаю, какова она, жизнь-то… оттого и вас предостерегаю. Я вас жалею: вечно вы в работе, часто хвораете.
– Не жалей меня, Власьевна, я поступаю по Божьему внушенью, – серьёзно и твёрдо сказала хозяйка.
Несмотря на уговоры, споры, ссоры, даже угрозы, одним ранним утром маленькая чёрненькая девочка появилась в квартире прачки Новиковой.
Эту девочку все встретили враждебно, неприязненно. Одна Прасковья Ивановна старалась её ободрить, ласкала её и уговаривала дочь:
– Параня, поиграй с Галечкой. Дай ей какую ни есть игрушечку… А я тебе ещё куплю…
– Не хочу с ней играть! – насупившись отвечала маленькая хозяйка.
– Ну, и недобрая девочка! Не буду любить тебя! – сказала мать.
Параша громко заплакала. Бабушка выглянула из кухни и язвительно проговорила:
– Уже началось… Иди сюда, Паранька, тебе из-за чужой девчонки житья не будет.
Галя смотрела на всех грустными большими глазами, так напоминавшими Прасковье Ивановне глаза её матери.
Галя была тихая, запуганная, как зверёк, девочка. Она пряталась по углам, и никто не слышал её голоса, никто не видел на её лице улыбки.
Бабушка её не выносила: где бы ей не попадалась девочка, она непременно её или толкнёт, или ударит…
Прасковья Ивановна всегда горячо вступалась:
– Маменька, ради Бога, не трогайте Галечку. Вы не имеете права трогать чужого ребёнка!
– Что же, прикажешь с ней нежничать, как с принцессой! Уже и поучить не смей! Да я и свою Параньку учу уму-разуму…
– Нечего учить колотушками… И она ничего дурного не делает.
– Незачем было брать какую-то жидовку, – сердилась старуха.
– И жидовка человек, маменька… Жалко и жидовку. А только Галечка вовсе не жидовка, а малоросска и одной веры с нами.
Старуха никак не могла угомониться и придумывала новые обвинения:
– Ты, Прасковья, большой грех на душу берёшь и свою дочку из-за чужой девчонки забываешь…
Прасковья Ивановна, сердито махнув рукой, уходила в другую комнату. С каждым днём ей становилась тяжёлее, и она часто думала, что, действительно, взяла на себя обузу не по силам. Параня, научаемая бабушкой, ревновала мать к приёмышу и плакала, если та ласкала её или даже разговаривала с ней. Старуха толкала, щипала, бранила девочку на каждом шагу.
Когда вся семья с прачками садилась обедать в кухне, то бабушка, бывшая тут хозяйкой, старалась всячески обделить Галю: она подкладывала ей засохшие куски хлеба, пустые кости вместо мяса, и только немая борьба с Прасковьей Ивановной, которая тотчас же это замечала и от себя уделяла всего девочке, спасала её от голода.
Иван Петрович относился к воспитаннице сдержанно и презрительно, никогда не говорил с ней ни слова, не обращал на неё внимания, только когда жена ссорилась из-за девочки с матерью, всегда становился на сторону матери и недовольным шёпотом говорил:
– Незачем было брать чужую девочку… Сколько из-за неё в доме неприятностей…
– Оставь хоть ты-то её в покое… Она никому не делает зла, – кротко возражала мужу Прасковья Ивановна.
Галя всё переносила молча. Она никому не жаловалась, но по ночам много и горько плакала. Что происходило в одинокой детской душе, о чём думала сиротка, чего она хотела, о чём грустила – никто не знал.
