В воскресной школе у Питера не задалось. Точнее, задалось, но не так, как предполагал отец Евгений. Чернокожий веселый парень сразу стал любимцем всех детей, которые называли его «Чунга-Чанга». Он не обижался. И научил их зажигательным африканским танцам. Сам же за две недели с трудом освоил лишь «Отче наш» и «Царю Небесный». В итоге учителя упросили батюшку Питера из школы удалить, потому что своими плясками он нарушает дисциплину и срывает все занятия.

На службах ему понравилось. Особенно золотые облачения. Африканцы любят все блестящее. И кадило с колокольчиками и ароматным ладаном.

Питер быстро подружился с церковными бабушками, которые поначалу его сторонились: «Полька-то гутарила – людоед».

Но он был добрый и доверчивый. И мог часами со страхом и трепетом слушать их рассказы об адских муках, чудесах и райском блаженстве. Да и просто – об их одинокой старушечьей жизни.

Самой его закадычной подругой в храме стала местная «дурочка» Машка. Ей было давно за шестьдесят, но ее так все и называли – Машка – и обращались к ней на «ты». Кто она, откуда, никто не знал. Почти все свое время женщина проводила в храме, очень любила детей, а они ее. Она и сама вела себя как ребенок. А еще она всем сердцем была предана отцу Евгению. Была там какая-то история.

Машка водила Питера по храму, показывала иконы, что-то рассказывала. А он кивал и улыбался. И вокруг них всегда роились дети.

Он проникся церковной жизнью и даже пытался впасть в неофитство – завел себе четки в метр длиной и переоделся во все черное. Но вскоре по городу поползли слухи, что под покровом ночи выходит на улицу привидение. Тела нет, а только белые глаза и зубы плывут в темноте. И опять заволновался суеверный народ.

– Ты, это, переоденься в светленькое. У нас освещение плохое – не пугай людей, – посоветовал Питеру отец Евгений.

Так начиналась его церковная жизнь. И вскоре Питер стал православным христианином Петром – в честь апостола.

Наконец, после долгой бюрократической волокиты с посольством Нигерии в Киеве, были получены все бумаги и назначен день регистрации и венчания. Бабангудой Олеся называться отказалась. Уж слишком экзотично для этих мест. Пришлось Питеру стать банальным Петькой Пасюком.

На свадьбе гуляло много народу. Мария Даниловна была в шикарном сарафане, сшитом из подаренной нигерийской ткани. Иван Тарасович – в костюме, который он не надевал уже лет десять. И с гордостью объявлял всем, что у них «зять не непонятно шо, а иностранец».

Каратисты Кирилл с Алешкой тяпнули горилки и исподлобья следили за всеобщей толерантностью. Народ-то простой, вдруг что скажет.

Пили, пели, общались с необычным женихом. И все вместе «отбацывали» нигерийский танец любви, которому он всех их научил.

– А у вас правда людей едят? – спрашивала с опаской бабка Поля.

– Правда! – страшным голосом отвечал Питер и скалил белоснежные зубы. – Ты че, ты че, шютю! – смеялся он, видя, как бабуля хватается за сердце.

– Не «че», а «шо»! – в пятый раз поправлял его Роман Тарасович, дядя невесты. – Ты шо, не вдупляешь?

– What is «не вдупляешь»? Олэся, транслэйт, – шептал любимой озадаченный жених. Но та только смеялась. А дядя Рома обреченно махал рукой: с этим каши не сваришь.

Прошло время. Петя окончил учебу. Но врачом не стал. У него открылись другие таланты. Он торгует на рынке овощами и фруктами, которые выращивает на даче семья Пасюков. Весело торгует, с песнями и танцами, как любят африканцы. И из всех продавцов у него самый высокий доход.

Парню на Украине очень нравится. Он уже со знанием дела «шокает», «трескает» сало с чесноком и просится у отца Евгения поалтарничать. Но тот пока не решается. Подруги Олесе завидуют. Петька Пасюк не пьет, как их «ироды». Не гуляет. Жену любит страстно, по-африкански. И Олеся вот-вот должна родить пятого ребенка.

– Ты Петя, это, притормозил бы, постился бы больше. А то, глядишь, у нас скоро весь приход будет чернокожим, – с улыбкой говорит ему отец Евгений.

– Я приехал сюда любить и иметь много детей, – смеется Петька в ответ.

Над Петькой всегда все смеялись. Был он щупленьким, маленьким, болезненным, тихим. Уши как локаторы, нос картошкой, а на носу этом очки. И не просто очки, а еще и на резиночке вокруг головы. Мамка затягивала, чтобы не спадали.

В детском саду он часто писался. И воспитательница из каких-то своих педагогических побуждений ставила его в мокрых старых растянутых колготках, с дырками на пальцах, перед всей группой на стул и говорила: «Смотрите, дети, Петя у нас маленький. Петя описался! Стыдно, Петя!»

Петьке было стыдно. Очень. Он стоял, опустив голову, а из носа у него вытекала предательская зеленая сопля. Он громко втягивал ее обратно, а она опять текла. А дети смеялись. И из-за мокрых колготок, и из-за этой сопли. И просто потому, что воспитательница так хотела.

Потом в школе, когда его также будут ставить за какие-то провинности перед классом, а повзрослевшие дети будут смеяться, он опять будет опускать голову, а из носа так же будет течь. И к нему надолго приклеится – Петька Сопля.

Самым ярким воспоминанием его раннего, досадовского детства было мамино окровавленное лицо. И папкин пьяный крик: «Убью!»

Отец бил, мамкина голова болталась из стороны в сторону, как на нитке, и Петька боялся, что она оторвется. Мама старалась не кричать, не хотела пугать сына. Лишь закрывала голову руками и шептала: «Выйди, сынок, не смотри».

А Петька от страха не мог даже уйти. Он забился в угол и, как загипнотизированный, смотрел на мамкину мотающуюся голову. И описался.

Папка тоже смеялся тогда над ним. Каким-то сумасшедшим пьяным смехом. И орал: «Ты не мужик, ты – сыкун!»

Потом отец по пьяни убил кого-то на улице, его посадили. В колонии он и сгинул.

Чуть повзрослев, Петя узна́ет, что замуж за папку его мать вышла, пытаясь сбежать от точно такого же своего отца – буйного алкоголика, который так же бил смертным боем его тихую, безответную бабушку Веру. От такой жизни умерла она совсем не старой, в пятьдесят восемь лет. И на похоронах люди даже не понимали, хорошо это или плохо. Лишь тихо повторяли: «Отмучилась, сердешная».

Бил он и Ольку. И пошла она за первого встречного, лишь бы кончился весь этот кошмар. Сбежать не получилось. Муж оказался таким же…

Но помер в колонии отец. И остались они с мамой Олей одни. Оба тихие, забитые. Поломанные какие-то. И не грустили из-за этого, и не радовались. Ковыляли дальше по жизни.

Жили бедно. Ольга получала пенсию по инвалидности (отбил ей муж почки) и работала у них в подъезде консьержкой и уборщицей. Иногда, за какие-то копейки, жильцы просили ее прибраться у них дома. Она делала все старательно и молча. Люди ее не обижали, но считали странной и относились свысока. Может, специально, а может, и нет.

Она и дома много молчала, но Петьку любила очень. Обнимет, бывало, и плачет… И шепчет: «Что ж за судьба у нас такая, сынок… Хорошо хоть ты на отца с дедом не похож… Тихий».

А Петька слушал и думал, хорошо это, что он тихий, или нет.

Ни в классе, ни во дворе его не любили. Таких вообще не любят. Неудачников, которых побила жизнь. Как будто считают, что, раз не добила, обязательно нужно добить.

Как-то в школе затащили его мальчишки в туалет и давай дразнить: «Сопля! Сопля! А твой отец – убийца! А мамка – уборщица!» А один добавил: «Она и у нас дома толчок моет!»

Петька хотел убежать, а они начали толкать его и смеяться: «Трус! Ну, ударь, ударь!» А Петька не мог. Он боялся драться – все вспоминал то мамкино окровавленное лицо и звериный оскал отца. И ему, как и тогда, хотелось забиться в какой-нибудь угол.

Мальчишки сорвали с него очки, а Игорек, тот, который хвастался про толчок, швырнул их в унитаз. Петька испуганно щурился, а потом заплакал. И потекла та сопля… Его били. Били и хохотали. Потому что тихий. А они – сильные. И пригрозили напоследок: «Скажешь кому – еще больше получишь».