А Слай не унимался:

— Я и не думал, сэр, что Бербедж ваши слова примет как призыв к действию. Ладно, Марло — того хлебом не корми, дай только за чужой хуй подержаться, а Бербедж?

— Ой, Билли, — возразили ему из темноты, кто — Хенслоу, ушедший в свои мысли не разобрал, — как будто ты ни с кем из нас на сцене не целовался ни разу.

— Так то ж в платье. В платье да на сцене мужику с мужиком не зазорно, — огрызнулся Слай, — то, считай, и не мужик вовсе. А вот когда так…

***

— Сбылось желанье — радость зреть тебя, — торопливо говорил Эдуард, и хмурился, оглядываясь на вновь выступавших из-за занавеси лордов, и вновь возвышал голос, метая слова в толпу, будто молнии, разбрасывая обещания, которые — и это знал Дик, но еще не мог знать Эдуард — приведут их обоих к горю, войне и смерти. Разбрасывал — и не мог сдержаться. — Скорее море скроет край родной, чем понесет обратно твой корабль. Отныне ты — Верховный Камергер, ты — Главный Секретарь мой, и страны, граф Корнвэлл, Господин и мой Король.

Марло отступил, разрывая объятия, и Эдуард, а может это вовсе был не Эдуард, а Дик, вновь притянул его за плечи, обнимая, не отпуская от себя, показывая всем, кто и чего стоит.

Марло поддался — и они снова заключали друг друга в объятия на глазах у лордов, на глазах у притихшей публики. За его словами стояла беда, за его действиями по пятам шел вызов всему, чему Дик верил раньше, и он изумлялся сам себе.

Неужели это Марло на него так действует? Но ему и раньше приходилось целоваться с мужчинами на сцене, взять хотя бы малыша Гофа — его вечного партнера, но ни разу, ни разу доселе Дик не чувствовал такой ответной страсти, и уж тем более — не позволял себе поддаваться ей.

Может быть, подействовало то, что произошло вчера ночью между Марло и Уиллом, то, чему он был невольным свидетелем, что предпочитал не замечать, не понимать — до вчера?

Так вот оно как, Марло, Кит, Гавестон?

Вот что влечет Уилла к тебе, вот что заставляет Эдуарда жертвовать своей короной — ради Гавестона?

***

Вот как это выглядит со стороны, вот какую сильную ревность ты можешь вызывать, Кит, и к кому — к лучшему другу, брату, тому, ближе кого и не было до недавнего времени? Ревность была глупой, как и страх, что вот сейчас, сию минуту, прямо у него на глазах происходит ужасное — то, на что он повлиять не может.

Уилл сделал шаг назад, кто-то чертыхнулся, он забормотал извинения, оглядываясь, и тут же новый страх, куда более сильный, чем предыдущий заставил его сердце остановиться, а потом застучать — по-заячьи быстро. Случайно взглянув туда, где располагался вход в местную Преисподнюю, он увидел затянутого в черную кожу человека, а рядом с ним, у него на поводке — терпеливо сидящего такого же черного, как человек, пса.

Топклифф станет выпускать их из «Розы».

Никого из них.

Любой ценой.

***

— Это возможно, — сказала Френсис. — Это возможно.

Поглядывая на сцену, где происходили вещи, от которых азартное тепло разливалось по телу — до самых кончиков пальцев, — она наклонилась к уху своего актера, и, едва касаясь его губами, зашептала скороговоркой. Со стороны можно было подумать: всего лишь прихоть, знатная дама любезничает с купленным ею для развлечения слугой на час, неделю, месяц. «Если бы это было возможно, все труппы Лондона переименовали бы в Слуг леди Эссекс», — так, кажется, про нее шутили в городе. Во всяком случае, различные вариации этой остроты то и дело, дрожа губами от возмущения за честь госпожи, пересказывала милашка Винни.

Если это оскорбление и было правдой, то такая правда оказывалась не лишена лести.

***

Леди говорила быстро, а сладкий, обволакивающий запах ее духов волнами согласовывался с ее чуть взволнованным дыханием. Хмуро прислушиваясь, Нед смутно ощущал, что все, что есть в его нынешней покровительнице женского: мягкий голос, округлое приподнимание груди на вдох, лебединые линии шеи, — становится вторичным, покрывается туманом. На первый план, словно актер, исполняющий главную, ведущую роль в спектакле о дуэлях, выдирающих нутро страстях, внезапных смертях и благородном риске, выходило что-то другое.

Не забывай, Нед Аллен, кем был ее отец.

Не забывай, кто ее кузен.

Неужели ты так увлекся тем, что дала тебе она, и что дал ей ты, что успел забыть — кто она такая на самом деле?

— А потом я пойду к нему. Нет, нет, не надо мне возражать — я не для того положила на тебя глаз, чтобы ты возражал мне в самые неподходящие для этого моменты. Я пойду к нему — и займу разговором, так, чтобы он не смог никуда деться, не дослушав меня. О, это будет презабавная авантюра. При виде меня у него поджилки трясутся — не потому, что он восхищен моей красотой или умом, как ты мог бы опрометчиво решить, мой Тамерлан, о нет. Просто он видит за мной моего мужа — не его безгласную тень, а вполне плотский образ, человека, так славно потеснившего его из постели той, чье имя я называть не буду, чтобы не подавиться своим же ядом…

— А я?

— А ты незаметно — слышишь, незаметно! — спустишься вниз, и поймаешь Кита между выходами. Только без глупостей, Нед. Я знаю, что тебя волнует, но голову даю на отсечение — если надурить сейчас, потом тебе попросту не будет по кому сохнуть, и твои полночные сны станут куда преснее.

Нед отодвинулся, чувствуя, как краской заливаются даже его уши. Леди цепко схватила его за локоть, властно и с долей раздражения притягивая обратно. Хватка у нее была наверняка — тоже отцовская, во всяком случае, под ее пальцами у Неда тягостно заныли мышцы.

— Ты не будешь падать перед ним на колени, признаваясь в любви и пытаясь содрать одежду, ладно? Сделаешь это когда-нибудь после, я разрешаю. А сейчас — передашь ему от меня, что…

В глазах зевак их перешептывания могли выглядеть как любовная перепалка. Как небольшая ссора — капризы госпожи, угрюмая строптивость раба. Нед продолжал краснеть, Френсис продолжала торопливо шептать ему на ухо.

А Дик Бербедж, тот, к кому холодновато-рассчетливый, но подсвеченный страстными искорками взгляд леди Эссекс не забывал перелетать вновь и вновь, усаживал Кита Марло на стоящий посреди сцены трон, а сам опускался перед ним на колени.

— Молчи, брат — слов я этих не стерплю. Ценней ты, славный друг, моих даров, возьми же сердце — как довесок к ним. Коль зависть всколыхнется, что же, знай — тем больше дам. Чтоб чествовать тебя — затем лишь Эдвард носит свой венец. Страшишься за себя? Дам караул. Желаешь злата? Распахни казну. Любим и страшен будь — возьми печать; казни и милуй, правь за нас двоих хоть по ума веленью, хоть причуд…

Он держал руки Кита в своих. А Кит, откинувшись на спинку трона и вытянув ноги, небрежно стряхнул край королевского плаща с мыска.

— Довольно мне порадовать любовь. Ее деля меж нами, я велик, как Цезарь, что с триумфом въехал в Рим, и в дышло впряг поверженных царей.

***

Первым делом, что он сделал, погрузившись в полумрак перехода за сценой — нашел кувшин с холодной водой, и плеснул себе в лицо. Щеки горели — у него или у Гавестона, только что бросившего заносчивого епископа в грязь тюремной ямы? Последняя реплика все еще жгла язык. Взгляд Топклиффа все еще жег спину — Кит знал, что если они попытаются покинуть театр сейчас, теплый прием для них уже будет готов. От беспокойного веселья полузабыто тянуло грудь. Холодная вода становилась горячей, соприкоснувшись с кожей щек.

Он даже вздрогнул, когда его окликнул знакомый голос — за секунду до того, как ладонь, тоже горячая, легла на плечо.

***

Черные перчатки размеренно ударялись одна о другую — нетопырь, изменивший своим привычкам, и явившийся посреди бела дня, на исходе Страстной недели в «Розу» на скандальную пьесу скандального автора, тоже присоединялся к всеобщему восторгу. Или предвкушал свой, собственный — не такой уж и далекий?

Дик, хотя и стоял к нему спиной, всей кожей чувствовал его присутствие, смертельный холод, исходящий от него волнами, будто Топклифф был ледяной, возвышающейся посреди театра глыбой. Моряки, путешествующие в Великом океане, рассказывали о таких шепотом, крестясь от ужаса. Встреча с ними означала для кораблей неминуемую беду, встреча с Топклиффом и его подручными означала — неминуемые муку и гибель.