И тут Дик сдался, отчаянно сопя.

— Я не хочу, чтобы ты трогал или целовал меня завтра, Кит… Давай этого не будет. Давай сыграем как-то… иначе. Прошу. Я не могу! После того, что попытался со мной сделать… сделать Топклифф…

Его голос стал плаксивым. А Кит, облизнувшись, с предвкушением прикрыл глаза.

— Эй, Уилл… Твой рот еще не занят — так скажи своему другу правду…

***

Кит препирался с Диком из-за роли, но открывался, раскрывался под поцелуями Уилла, как раскрывается под поцелуями солнца цветок, поворачивался вслед за губами и руками Уилла, вздыхал еле слышно, потом громче, не скрываясь.

Уилл вздыхал вслед за ним, продолжая целовать, касаться губами и пальцами, обрисовывая тело, которое он успел изучить до мельчайших подробностей, играл, на нем, вызывая новые вздохи и отвечая уже знакомой дрожью предвкушения на его дрожь.

И не мог оторваться, не мог оторвать от покрывшейся испариной кожи, от поднявшихся дыбом волосков на теле Кита ни губ, ни рук. Не мог остановиться даже на секунду, так, как будто вслед ему гнались бешеные псы или огненные стрелы господни могли поразить того, кто посмел замереть хоть на секунду.

Дальше, ниже, скорее.

Как знать, о мой Меркурий, моя Ртуть, мой проводник в места, куда не ступала нога ни одного смертного, как знать, когда еще нам выпадет возможность коснуться друг друга — вот так. Как знать, когда мы сможем побыть вдвоем, только вдвоем, пусть и под призрачной, ненадежной защитой истертого бордельного одеяла, на чьей поверхности сохранились следы множества торопливых случек. И сможем ли.

Как знать, будем ли мы живы завтра, а значит — надо жить сейчас, надо любить сейчас, урывая секунды у вечности, неизбежно наступающей для каждого черной ночи.

Кит под его ласками открывался, подставлялся с той же жадной готовностью, с тем же страстным нетерпением, с той же нарастающей дрожью, которая, подобно туго натянутой тетиве дрожала в Уилле.

Говорил Дик, и его голос стал умоляющим, но слова не касались сознания Уилла, хотя он мог даже не слушая, сказать, о чем сейчас тревожится его друг. Предсказуемо, ожидаемо, отворачиваясь от происходившего на кровати и тут же поворачиваясь — снова.

Ему вторил Кит, и Уилл слышал его, слушал сквозь нарастающий шум крови в ушах, сквозь мгновенную, вспышку стыда — тут же истаявшую без следа. Кит требовал, Кит брал свое, Кит одерживал верх над ними обоими, на Уиллом и Диком, как, впрочем, и всегда:

— Скажи, что мои поцелуи не так уж ядовиты… И что касаться меня — не такая уж адская мука… Это — как самый сочный, самый жирный кусок мяса из вырезки в лавке мясника… Самый полнокровный кусок…

И от этого стыда, разлившегося по щекам краской, или от того, что под одеялом все же было невыносимо душно, или потому, что Уилл захотел увидеть Кита, пусть не лицо, лишь блеск полуприкрытых глаз в неверном, мерцающем свете светца, прежде, чем взять в рот, Уилл отбросил одеяло.

И это было — именно то, что нужно было прямо сейчас. Это было — правильно.

***

Дик даже онемел от такой наглости. Марло переходил всякие границы, это было очевидно. Он обращался с Уиллом, как будто тот был нанятой на час шлюхой. И не считался с тем, что подумает обо всем происходящем Дик.

Впрочем, когда Марло с кем-либо считался? Будь Дик на месте Уилла, чтобы там тот ни делал, после сказанного Марло точно бы засветил наглецу в глаз. А Дик бы потом еще и добавил.

Ну, не терпеть же такое обращение с другом, в конце концов.

И Дик замер в ожидании драки, затаив дыхание.

Но ничего, однако, не случилось. Возня продолжалась, ложе скрипело все сильнее, и Дик, не в добрый час повернувшийся лицом к кровати, поспешил тот час отвернуться, закрыв запылавшее лицо руками.

Конечно, он догадывался, что они делают друг с другом, и видел уже немало, но такое… Такое! Дик вдруг представил себя и Топклиффа в подобном положении и ощутил в горле знакомый склизкий комок.

— Как ты можешь, Уилл, — наконец, выдавил он, справившись с тошнотой. — Если… если он тебя принуждает… ты только… скажи, дай знать…

***

Кит велел говорить — и Уилл последовал за ним, как всегда, как должно. Он заговорил — знакомым, но на удивление отработанным движением рта, сжатием губ, скольжением языка. Теплой, влажной, вкрадчивой мягкостью, выбивающей из груди тихий стон — скорее, предвкушение, чем полное обладание.

Да, вот так — и никак иначе.

Ведь в начале было слово, а говорить возможно и без голоса — если находится занятие поважнее.

Край одеяла, которым Уилл прикрыл было растрепанную голову, был отброшен — как был отброшен никому сейчас не нужный стыд. Не то время, не то место, не те глаза, созерцающие их маленькое представление — самую искреннюю игру из всех доступных актерам.

И Кит мог предугадать заранее, что — рвясь в буре возмущения, потрясенно, на вдох сквозь зубы, — промолвит Дик Бербедж, или его добрая, незапятнанная совесть за него. Мог предугадать, что вскоре — о, осталось совсем немного, время, приправленное удовольствием, дыханием смерти за левым плечом и дыханием любовника внизу живота, бежит быстро! — голосистая шлюха из-за стены будет посрамлена.

— Принуждаю? — смех был таким же, как и все вокруг — сумрачным, золотым, полновесным, сочетая в себе жару и влажность. — Брось, Дик… Чтобы заставить кого-то сделать это… нужно силой разжать ему челюсти. Или высадить зубы. Разве я способен на это? Твой друг Уилл — ты просто знаешь о нем не все, Дик, далеко не все. Чужая душа и чужая похоть — сумерки, где таятся чудовища… Он любит это, ему это нравится… Когда он ласкает меня ртом — вот так, как теперь… он возбужден не меньше моего, поверь.

Говоря это, срываясь на шепот, спотыкаясь на словах, строках и между строк, Кит смотрел сверху вниз, напрягая шею, напрягая живот, покусывая губы, чтобы ничто, пока — ничто не прервало его рассуждений. Зрелище, открытое ему по милости Уилла и его окрепшей, ноющей храбрости, заставляло туман наползать на веки, а сердце — проваливаться в стремительную, головокружительную бездну.

Кит смотрел из-под полуопущенных ресниц, а руки его жили, убеждаясь, что все происходящее — правда. Правда — скользкий от испарины висок с бьющейся жилкой. Правда — признания, выраженные резковатым, заставляющим на мгновение запрокинуть голову и переждать приток невыносимого, яркого, жгучего восторга, сжатием горла. Правда — темные вьющиеся волосы, так приятно скользящие сквозь пальцы, одинокая прядь, свесившаяся на лоб, и тут же — убранная.

Ответный взгляд. Ответное вздергивание уголков губ — не оставляя тягучего, беспрерывного движения. То немногое, что соглашалась им подарить подступающая тьма.

Впервые поддав бедрами — медленно, скорее, предлагая, чем указывая, Кит повернулся к Дику, рассыпая волосы по подушке. Надоедливая прядь прилипла к его щеке, и ее пришлось сдуть — младший Бербедж вздернулся на странный звук, будто ожидал его всей кожей.

— Сделай-ка мне одолжение, дружок, — ласково потребовал Кит, свесив с постели руку в расслабленном, но уверенном жесте. Второй рукой он обнял Уилла за шею, кончиками пальцев выписывая на обнажившейся коже узоры поглаживаний, ощущая, как проступают под кожей позвонки — снова, снова, снова. — Ты один в этой комнате ничем не занят…

Дыры, лакуны между словами. Слова, расходящиеся в стороны, как немеющие от удовольствия колени. Непристойные — даже для этого места, — звуки чужих стараний, прерываемые учащенным дыханием.

***

Ответом Дику — и это тоже было вполне ожидаемо — были молчание и смех. Молчал Уилл, продолжая, как заведенный, свое дело, и Дик, даже отвернувшись спиной, даже обхватив голову руками, даже заткнув уши, — все равно слышал это молчание и влажные, еле слышные звуки, которыми оно сопровождалось. Уилл — молчал, Марло же, нечестивец и мужеложец, смеялся, и смех его тоже проникал сквозь заткнутые ладонями уши, как должно быть, яд проникает в рану. О, он отнюдь не молчал, напротив, то понижая голос до срывающегося шепота, то выдыхая, в такт, наверное, особо удачному движению Уилла, Марло продолжал говорить. И все никак не мог заткнуться.