А ведь ему казалось, что между вчера и сегодня пролегла вечность. И та же вечность, подобная черной зеркальной глади Стикса, пролегла между ними — вчерашними и сегодняшними. Стикс был пройден, преодолен с разбегу, как и положено — без возврата. Они оба, нет, теперь все трое, стали другими, и назад пути не существовало. Пусть даже Дик отчаянно отрицал эту очевидную истину — и отрицание это слышалось в снова ставшем высоковатым голосе, которым он говорил с Китти, в заломленных бровях и ссутуленной спине.

«Если бы ты знал, Дик, как на самом деле опасно то, во что мы ввязались, — думал Уилл, — ты бы бежал, не сомневаясь, прихватив свою белокурую Китти, бежал из „Театра”, из Лондона, из Англии, даже не думая вернуться. И не факт, что бежал бы с нами, а не от нас, как можно дальше от нас с Китом, от двоих безумцев, в чьих сердцах вопреки всему расцветала любовь».

***

Китти не нужно даже было слов, достаточно взглянуть только на Дика — растерянного сгорбленного, побледневшего, чтобы понять: произошло что-то очень плохое, может даже непоправимое. И все же, услышав то, что ей поведал Дик, она зажала рот ладонью.

— … говорит, что Топклифф убьет всех нас сразу после Пасхи, всех: меня, Уилла, Марло… говорит, надо бежать, а я… Кэт, милая, я не знаю что делать… Как думаешь, может, это меня не коснется? Может… может, не стоит бегать… Я же играю пока Ричарда, он же заплатил!.. Сами же говорили: пока не отыграю все спектакли, он меня не тронет! А может… сбежим вместе, а? Куда-нибудь в Стратфорд, к сестре? Плотничать стану, — голос Дика дрогнул, соравашись.

«Вот и все, — подумала Китти, — вот и сходила замуж, побыла мужниной женой, хозяйкой дома».

Впрочем, глупая девка и есть глупая девка, только о себе и мысли! А ведь ее бедному Дику грозит страшная, смертельная опасность, а она вздумала горевать о своем! Какое замуж, когда тут живого человека могут разорвать собаками — ох, она и не такое слышала про тот страшный дом, в который Дика возили так часто в последнее время, так часто!

— Что ты, — обняла окаменевшие плечи своего так и не состоявшегося мужа, зашептала горячо, убедительно, хотя и сама не верила ни слову из того, что говорила. — Все правильно они решили — мастер Кит и мастер Уилл, сбежите, пересидите недельку, другую, может месяц, а потом Топклифф о вас и думать забудет! А там, даст бог, все образуется, слышишь, Дик. Ну, же? Булочек возьмешь в дорогу — ну?

Дик улыбнулся, неуверенно, кривовато, и Китти понял, что все-таки убедила.

***

Она приподняла руку, и погладила его по щеке. Нежно, трепетно даже — будто боялась спугнуть неприрученного зверя, или же разбить хрупкую оболочку видения. Хотя, о видениях — это, конечно, было слишком. Обычно лондонских шлюх было видно за милю — и уж что не было им свойственно даже по мимолетной причуде клиента, так это глубокомысленность.

Наблюдая, и не в силах отвести взгляд от происходящего на берегу сцены, или же на краю партерного моря, Кит только и мог ощущать, как горький, полынный ком, зародившись в горле, медленно приподнимается, чтобы отравить желчью привкус во рту. Казалось — от каждого пройденного узла улиц Бенксайда, от толп, от криков, от обычных уличных препирательств осталось одно — тухлый смрад кое-как соленой рыбы, червями повалившей из разверстого чрева сломанной бочки.

Кит прислонился плечом к перегородке нижнего ряда балконов. Уилл, его Уилл, его Орфей, еще утром готовый проливать слезы, еще ночью клявшийся в умопомрачении, сочинявший какую-то околесицу о холоде и невозможности согреться, теперь стоял, облокотившись на край сцены — так, чтобы удобно было нежиться под лучами солнца и бегучими пальчиками медно-рыжей девицы, щебетавшей прирученным соловьем. Девица была хороша — наклоняясь, чтобы дотронуться до разбитого носа своего любезного собеседника, она с простотой пасторальной деревенщины, или, как бы выразился Шекспир, златокудрой нимфы, колыхала увесистой грудью.

— Я Белла, ну, Лиззи, что у мастера Кемпа позавчера была, помните, сэр?

Кит закусил губу и отвел взгляд, только теперь заметив поодаль ссутуленную спину Дика Бербеджа и мелькнувшие вскользь светлые пряди его так называемой невесты. Вот оно что — этого следовало ожидать. Лучше всего давать клятвы и читать заклинания ночью — ведь ночью все, от кожевенника до поэта, становятся немного безумными. А солнце — солнце, и солнечно-рыжие девушки, продающиеся за бесценок, придают разуму остроты и возвращают рассудок.

Уилл взял девушку за запястье.

Небо, раскачиваясь из стороны в сторону, рухнуло на Содом и Гоморру дождем из пламени и серы.

«Я бы отдал тебя Топклиффу, — мельком думал Кит, сгорая заживо и возрождаясь из пепла, пока ореховые скорлупки кругло хрустели под ногами. — Тебя, и твоих шлюх. И смотрел бы, смеясь и лузгая орехи, как ты умираешь. Если бы ты был кем-то другим. Если бы я был кем-то другим. Если бы мы оба могли выбирать».

— Здравствуй, Уилл, — проговорил он приветливо. — Я беспокоился, не пошатнули ли сложившиеся обстоятельства твое настроение… Но ты, как теперь вижу, не скучал и не собираешься скучать. Это похвально.

Оба замолчали. Девица, вблизи еще более сдобная, была из тех, кого можно было назвать хорошенькими — и глядела на Кита во все глаза, растерянно приоткрыв пухлый ротик. Шелест ее юбок был близко, так близко. Кит откинулся на край сцены спиной, и с тем же застывше-веселым выражением зудящего от гнева лица кивнул на нее:

— Не представишь меня своей подружке, Шекспир?

Где-то за занавесом, вспучившимся от сквозняка, как брюхо беременной бабы, затопали ногами, и Хенслоу заорал громовым голосом капитана тонущего корабля:

— Конечно, я всегда мечтал об этом! Загадывал только это желание на Рождество на протяжении сорока лет! Еще одно слово, Слай, и я сам пойду играть этого злоебучего Гавестона!

***

Не на скрип ореховых корок под легкими шагами, не на вкрадчивый вопрошающий голос — Уилл обернулся на дуновение воздуха, принесшего знакомый запах и знакомое тепло, от которого жгучая нежность разом сдавила грудь, перекрывая дыхание.

Позади стоял Кит.

«Ты пришел, — хотелось сказать Уиллу, — ты пришел, а я, представляешь, все еще боялся, что ты не придешь, что все, что было вчера — лишь сон. Но боль при каждом шаге напоминала мне о тебе — и я радовался, что все по-настоящему. Мог ли я когда-нибудь думать, что буду радоваться боли? Это удивительно, Кит, и смешно до чертиков, и я так счастлив. И все это дал мне ты, ты, ты».

Уилл обернулся стремительно, всем телом, тут же забывая о девушке на сцене, о своих тяжких размышлениях и их общих проблемах.

— Кит, тут такая история… — он улыбался навстречу Киту. Тянулся к нему, как тянулся всегда, стоило лишь его увидеть. Хотелось немедленно прикоснуться к Киту, заключить его в объятия, вновь нарушая все правила и все приличия поцеловать его прямо здесь, наплевав, что на них смотрят, на них не могли не смотреть, смотрели — всегда. Он потянулся — и осекся, напоровшись на уже знакомый, стальной и твердый взгляд Кита, на обманчиво-ласковый вопрос.

— …Подружка? Какая подружка, Кит? А, ты про Лиззи, то есть Беллу.

Уилл обернулся, наконец, вспомнив, о девушке, с которой говорил до появления Кита. Кажется, она спрашивала его о чем-то, но о чем — Уилл уже не мог вспомнить. Да и была ли она, не померещилась ли с усталости?

Девушки на месте не оказалось. Подобно сонму других театральных призраков, она растворилась в воздухе, едва завидев солнце. Уилл махнул рукой:

— А, ерунда, Кит. Эта девушка чем-то приглянулась Кемпу, и он назвал ее Беллой, а на самом деле ее зовут Лиззи… Кит?

***

Белла, конечно, не осталась бы ни на минуточку в своем ремесле, если бы не владела искусством вовремя исчезать. И знанием, когда наступает это самое «вовремя». Конечно, дурочкой она не была, несмотря на возраст и простоватую внешность, и могла бы понять, что не нужная, лишняя еще много раньше.

Да вот только мастер Уилл был такой добрый, хоть и рассеянный, и уходить от него ну никак не хотелось — так тепло было от его улыбки, что вопреки всему Белла норовила подольше побыть рядом. И говорил он ней, будто она была леди какая — вот так чудо.