Огни и вправду погасли — два из семи. Кто-то, пробегая мимо воскового подобия Леди Королевы, ненароком задел его, выбив из раскрытой ладонью вперед руки яблоко державы.

Круг земной, подпрыгивая похабно, просто, словно мяч, покатился под ноги бегущим. Роберт Поули что-то выкрикнул, ломая окно, и в четыре руки с кем-то из своих людей начал втаскивать внутрь упирающегося Уильяма Шекспира.

***

Происходящее напоминало глупый, то ли смешной, то ли грустный сон. Макабр полночного фарса, поставленного безумцами для безумцев.

Кричал Уилл, бледнея по ту сторону слюдяных оконниц перекошенным от ужаса лицом. Кричал Топклифф, словно застуканная врасплох за чем-то предосудительным девица, натягивая на колени край длинной власяницы. Топотал десяток ног, стонал камень, а внутри восковой королевы, председательствующей на этом заседании Палаты Умалишенных, что-то надрывно заскрипело.

Верно, мертворожденная сестрица старушки Бесс тоже пребывала в растерянности от выказанного ей непочтения.

Сперва Кит понял, что упустил подходящий миг. Затем его догнало пониманием того, что он ничего не мог сделать с той самой секунды, когда набитому бабочками, дерьмом и тупостью туголобому идиоту из Уорикшира стукнуло в голову поднять шум над ночным Вестминстером.

В страшной, смешной комнате стали ломаться декорации. Навалилась тьма.

Поули вместе с одним из крепких молодчиков, притащивших Кита в Гейтхаус, теперь волок Уилла по полу, а Уилл брыкался, потешно задирая ноги.

***

— Это какое-то недоразумение, — дернув кадыком, натужно сказал Марло. Его расширенные, застывшие глаза перебегали от корчащегося на полу Шекспира до лица Топклиффа. О том, какое у него сейчас было лицо, сам Топклифф предпочитал не думать и не знать. — Уилл, какого черта?!

Небесталанный писака из театра, именуемого «Театром», бешено дышал, пялясь на своего дружка снизу. Кто-то схватил его за волосы, кто-то — поднес к его голове свечу, и Топклифф увидел, что лицо его изукрашено свежими, налитыми синяками, а нос, кажется, и вовсе сломан.

Что-то происходило, что-то до того мизерное, что пасть жертвой такого Фатума было стыднее, чем торчать посреди людей, одетых в черную парчу и кожу, с голыми озябшими ногами, в шерстяной рубашке на нагое тело.

— Недоразумение? — переспросил Топклифф, и его голос предательски взвизгнул струной, с которой соскочил смычок. — Недоразумение?! Недоразумение — это ты, и твой полоумный дружок, Марло! Кто тебе сказал, что ты имеешь хоть какое-то, хоть малейшее право притаскивать его сюда следом за собой, будто ручную собачонку?!

— Да я вообще знать его больше не знаю. И знать не хочу! Он здесь не причем. Отпусти… Отпустите его, милорд. Он же совсем идиот, посмотрите на него… Его впору пожалеть, а не гневаться. Он никому ничего не растреплет, а если попытается — я сам найду его и убью.

Кит больше не смотрел на невесть откуда взявшегося в самом жутком доме на Флит Стрит как всегда, лопоухого, как всегда, появляющегося не к месту Уилла Шекспира. Он видел только Топклиффа, слышал только его, зрачками ловил молнии, сыплющиеся из его побелевших от ярости и унижения глаз.

Руки Кита опять дрожали — так же, как в то утро, когда Кемп разболтал ему один не слишком приглядный секрет.

Когда же это было?

***

Все взвихрилось и завертелось. Будто они все — и Кит, и Топклифф, и Поули с его подручнымим, и Уилл, и весь этот мрачный дом, покрытый склизкими камнями, будто поросший мхом, с пристроенной к нему страшной тюрьмой, — все оказались в одной воронке, которая утягивала их все глубже и глубже. На самое дно.

Уилл почувствовал, как сердце затрепыхалось, будто заяц, а потом раздался злобный крик Топклиффа:

— Взять его! Немедленно! Уйдет!

И сразу же вслед за тем треск выламываемой рамы.

Так было уже с Уиллом однажды — в детстве, когда он тонул, провалившись под тонкий лед у заброшенной мельницы.

Время замедлилось, как в дурном сне без пробуждения, да так, что, окажись он между Топклиффом и Китом, успел бы подхватить падающий кнут, успел бы расцепить руки — так медленно, щепка за щепкой выламывали окно подручные Топклиффа. Да только беда была в том, что руки его не слушались, и он почему-то держался за раму, как за колкий, обламывающийся у краев лед, прежде чем уйти под воду окончательно. Он даже слышал собственный крик — эхом, и успел удивиться, что кричит так громко, а еще подумать: так никто не придет на помощь, никто.

Надо было кричать другое.

А потом время вернуло свой обычный ход, его схватили — и потащили вверх безо всякой пощады, но он и не ждал ничего другого. Уилл почти не чувствовал боли, когда его волокли внутрь, раздирая одежду, дергая за руки, едва ли не выдергивая их из суставов, а он упирался, как мог, и тогда его схватили за ворот, за волосы, и рванули, чуть ли не отрывая волосы вместе с кожей от черепа. Уилл знал, что так будет, он ждал этого, но ему нужно было во что бы то ни стало спасти Кита, и потому он не позволял себе отвлечься, не позволял боли, вышибавшей слезы из глаз, заполонить сознание, а набрал в легкие побольше воздуха и на очередной рывок заорал что есть мочи:

— Пожар! Горим! Пожа-а-а-ар!

Он кричал, пока Поули с дружками его втаскивали в раскрытое окно, вопил, отбиваясь, упираясь пятками в пол, почти не замечая, не успевая замечать странно застывшего посреди комнаты Кита:

— Пожар! Пожар! Помогите!

Почему ты не бежишь, дурак, почему стоишь столбом рядом с таким же столбом застывшим Топклиффом, одетым в одну рубашку с багровыми пятнами, беги пока можешь!

А Кит стоял, что-то говорил Топклиффу, кивая на него, что-то кричал, и черты лица его исказились, как и у Топклиффа, нелепо переступающего на одном месте босыми ногами. Что-то было в этом не так, но что — Уиллу не досуг было думать.

Ему зачем-то поднесли свечку почти к самым глазам, ослепляя, он заморгал, пытаясь увернуться, но чья-то рука схватила за волосы, держала крепко, и он снова заорал, уже даже не понимая, зачем:

— Пожа-а-ар! Люди! Пожа-а-ар!

И тогда кто-то со всего размаху ударил его ногой в живот, и Уилл все-таки потонул, захлебнувшись криком.

***

Да уймите же вы его! Невозможно выносить этот крик! — громогласно потребовал Топклифф, перестав, наконец, одергивать на себе тот мизер одежды, который требовался от кающегося грешника, превратившегося во всеобщее посмешище. — Уймите его, или я сам вырежу его гнусный язык!

Не зря говорили, что Ричард Топклифф держит при себе только самых кровожадных, самых выносливых кобелей, натасканных рвать желтыми клыками человеческое мясо — совершив какое-то странное движение плечами, сломавшись, как темный проблеск молнии, Роберт Поули размахнулся и от души саданул Уилла ногой в живот.

У Кита перехватило дыхание, словно на его открытом горле оказался и мигом замкнулся лязгающий железный ошейник — из тех, что так любил использовать Топклифф, чтобы каждого, кто переступал порог этого дома, низводить до рвущихся с привязи зверей. Он клялся себе, что совладает со гневом. Он пытался удержаться, но в глазах уже наступила непроницаемая египетская тьма. Он сомкнул веки, набирая в легкие воздуха и трепетом ноздрей ощущая чужую боль, как свою…

А разомкнув, уже держал Поули за шею, колотил его затылком о пол и бешено орал прямиком в его побагровевшее от натуги лицо:

— Не смей! Не смей! Тронешь его еще раз, мразь, и я сверну тебе челюсть набок так, что ты до конца дней будешь жрать одну жидкую кашу, приготовленную твоими ненаглядными дочурками!

Его оттащили под обе руки.

Кажется, ему тоже досталась пара тумаков. Побои могли посыпаться, как град, пока он цедил вдохи и выдохи сквозь оскаленные зубы, и из-под растрепанных волос жрал остекленевшими глазами приподнявшегося на локте Уилла.

Но этого не случилось.

Топклифф хлопнул в ладони — его странно голые, беззащитные, холеные руки почему-то вызывали омерзение, сродни тому, которое испытывает человек, глядя на выкинутого женщиной, полупрозрачного, теряющего форму, недоношенного ребенка.