— Это то, что тебе заплатил мастер Кит? — Уилл, наверное, совсем не совладал с голосом, зазвеневшим от гнева, словно за эти ужасные сутки большего оскорбления, чем деньги искренне желавшего ему помочь Роберта Гофа, он не получал.
Гоф всхлипнул совсем уже откровенно и сделал еще один шаг, поравнявшись с Уиллом вплотную.
— Пожалуйста, вам… и мастеру Киту они сейчас нужнее… Пожалуйста!
Уилл оцепенел, а Гоф, явно ничего не замечая, ослепленный своим собственным горем, настойчиво разгибал его пальцы, пытаясь сунуть монеты:
— Это золото, не думайте…
Да, золото. Кит всегда был щедр с теми из бесконечной вереницы продажных молли, которые ему нравились.
— Прошу, мастер Уилл. Ради мастера Кита!
И правда, — скользнула мысль, зацепилась и уже не отцеплялась. Ему еще предстоит, возможно, выкупать Кита из тюрьмы… Или…
— Когда все закончится, я верну тебе втройне, — сказал Уилл, и, подхватив фонарь, зашагал в темноту.
***
Если бы его спросили, Уилл и сам бы не мог сказать, почему пошел, а потом и вовсе побежал, оберегая фонарь, вовсе не к Бишопсгейт, как собирался вначале. Может, то говорило в нем предвидение, озарение, из тех, что бывают в самые острые, самые отчаянные моменты. А может быть, от Мургейт ближе к дому Топклиффа, и не придется петлять, как зайцу, скрываясь от ночной стражи: в эти предпасхальные дни стражи становились особо рьяными в надежде разжиться у припозднившегося прохожего парой монет к празднику.
Ворота были закрыты, но в сторожке дремал, опираясь на бердыш, одинокий стражник.
Услышав шаги, он встрепенулся:
— Стой! Кто идет?
Уилл замедлил шаг и зажал в руке монеты Гофа:
— Мне срочно нужно в город, сэр.
***
— У меня нет сыновей.
Поули все-таки ответил, хоть и опоздал на один рубеж, одни ворота, один пересеченный каменный римский Стикс. Карета продолжала мягко покачиваться, погружаясь в густую, холодную, ненастоящую ночь, где звезды были, будто терновые колючки, а слова — будто граненые гвозди, по одному на каждое запястье.
Кит приоткрыл один глаз, нарочно неправдоподобно притворяясь, что своей фразой нежеланный спутник спугнул его желанный покой.
— Нет сыновей, говорю, — пояснил черный человек, елейно улыбаясь во весь рот. Он смотрел на Кита своими хитро поблескивающими крысиными глазками с какой-то отвратительной смесью жалости и веселья. — Только дочки. Мои милые красавицы-дочки. Если бы вы увидели их, мистер Марли, они бы покорили ваше сердце.
— В гробу я видал твоих дочек, — огрызнулся Кит. — И их мамашу. И твою мамашу, Поули, тоже. Я бы мог сказать — ебал я ее, если бы у меня хоть немного стояло на женщин.
Поули продолжал поглядывать, внутренне искрясь в неверном свете крошащихся на зубах звезд и продолжающего качаться взад-вперед фонаря.
Кит даже не заметил, как в углах его собственного сжатого рта заиграли желваки.
Чем ты занят сейчас, Уилл Шекспир? От звуков твоего имени, беззвучно ложащегося на кончик языка, начинает болеть старый шрам на ладони — карта Преисподней с водоразделом забытья.
Может, ты сожалеешь о своей расквашенной мордашке, пока какой-нибудь Дик Бербедж, словно заботливая женушка, пихает свернутые тряпицы тебе в ноздри? Ведешь беседы — болезненно гнусавя, — о том, как тебе досадно, что ты оказался в «Сирене», в «Театре», в Лондоне, на одной сцене с чертовым содомитом Китом Марло, так ненадолго, но сильно помутившим твой рассудок?
«Я был таким ослом, Дик, и только у старины Кемпа вспомнил, кем мне быть куда более к лицу. Славный был вечерок, Ричард Третий, отчего бы нам не повторить его, когда мой нос немного заживет?»
Или ты спишь, и видишь свои обычные жаркие, липкие, стыдные сны — не обо мне, конечно же, не обо мне. Куда ты отправишься сразу после того, как из твоего красивого, как у застывшего в мраморе Антиноя, носа перестанет сочиться эхо моей ревности? К кому ты пойдешь?
К ним? К ним, снова к ним?
И будешь весь пропитан их соками, как натянувшийся водой, поднявший голову нахальный упругий гриб. Натянешься их запахом, их ласками, их дешевой ценой, их голосами — всем тем, чего нет у меня, взамен чего я мог бы дать тебе свой Ад, свои потроха, свои стихи, написанные кровью, с именем Дьявола в каждой строке.
С твоим именем.
Уилл, Уилл, Уилл, Уилл, Уилл.
— А вы всегда напоминаете тем, с кем имеете дело, о своих больных наклонностях раз по десять за фразу, а, мистер Марли? — допытывался, насмешливо вытягивая шею, Поули. Он все еще сидел напротив, упираясь ладонями в широко разведенные колени, чувствуя себя хозяином положения — маленьким хозяином не Гейтхауса с его виселицами и железными мясницкими крючьями, но этого гроба на колесах, возящего лишь мертвецов.
На крючья в своих стенах Ричард Топклифф ловил человеков именем Христа. В черной лакированной коробке, запряженной цугом траурных, ослепленных шорами лошадей, ему подвозили наживку.
Кит дернулся вперед так резко, что таки смог застать Поули врасплох. Тот шарахнулся, но было слишком поздно — белые от напряжения пальцы железно ухватили его за дернувшееся кадыкастое горло.
— Всегда, — горячо шепнул Кит, стискивая руку еще сильнее. — Чтобы такие, как ты, не забывались, дразня меня.
Изнывая от переполняющего все существо горького, горького, горького отчаянья, он жестко, неотвратимо, с намеренным пылом поцеловал своего спутника в панически сжавшиеся губы. Гадость — хуже плевка в лицо. Вызов — хуже пощечины.
Ты повидал все на свете, проживая свою крысиную жизнь, Роберт Поули, а такое видел?
Карета снова запрыгала на выбоинах в грязи, ломая робкий ледок, тронувший лужи — а в живот Киту уперлось холодное острие.
***
— Сколько дашь? — раздалось подозрительное, и бердыш стукнулся о подмерзшую землю — в устрашение. — Знаю я вас, голытьбу подзаборную, суют всякую мелочь, а потом у добрых людей за воротами пожары да грабежи, а то и убивства. Ты, часом, не убивец?
Уилл поднес монеты к фонарю, рассмотрел. Произнес быстро, боясь, что пойманная впервые за долгие, безумные сутки за хвост удача выпорхнет из рук:
— Нет, сэр, я не за тем в город иду, сэр, — и добавил, отчего-то понизив голос: — Десять шиллингов. Золотом.
Стражник оживился, загудел, поднимаясь с места, но бердыш держал крепко:
— Покажи.
Одна из монет перекочевала в лапищу этого лондонского Харона, и он, попробовав ее на зуб, повеселел:
— Отчего не пустить, коли добрый человек?
Уилл сунул ему в руку оставшиеся монеты.
Авернские врата растворились со скрипом.
— Да смотри там, не балуй! — напутствовал его стражник из-за закрывающихся ворот. — И поаккуратней на Кулман, там сегодня наши пасутся…
Уилл лишь кивнул, торопясь.
Время утекало, будто песок сквозь пальцы, время, которого у Уилла не было совсем, а у Кита — и того меньше. Уилл подумал, что должно быть, Кит уже на месте. Должно быть, его приволокли в ту же страшную комнату, в которой Уилл побывал однажды. А, может, поместили в одну из клеток — в такую, в которой держали Элис. А может быть его уже… Он вспомнил, как с чавкающим звуком крошатся, превращаясь в месиво из крови и костей, пальцы в специальных тисках, которым Топклифф так гордился, вспомнил отчаянный вопль жертвы и тихое, змеиное шипение слов палача:
— С вашими близкими может быть так же, мастер Шекспир…
О, да Топклифф не обманул, начал — с самого близкого.
Уилл почувствовал, как дыбом встают все волоски на теле, и, игнорируя предупреждения стражника, снова перешел на бег. Он бежал задыхаясь, петляя, сокращая через переулки, чертыхаясь, когда попадал в тупики — быстрей, быстрей!
«Что мне делать, — думал он, обращаясь неизвестно к кому, — что делать, как спасти Кита, вызволить его из лап Топклиффа? Пожалуйста, пожалуйста, пусть Кит останется живым, пусть он будет злиться на меня всю жизнь, пусть я больше никогда с ним не поздороваюсь даже, — при этих словах сердце пропустило удар, — пожалуйста, что угодно со мной, но пусть он выйдет из Гейтхауса целым и невредимым».
