— Буду называть тебя Белла, — а сам подумал о той прекрасной девчушке, леди Арбелле. Судьба свела с ней на короткие пару часов, а забыть, ты смотри, не мог до сих пор. И добавил, зарываясь пятерней в текущее золото, пригибая голову девицы к своему паху и преисполняясь самых приятных ожиданий:

— Называйте меня Уилл, вы все, не надо тут церемоний.

***

Ночь выдалась черной, безлунной и беззвездной, а фонарей на Хог-Лейн не водилось отродясь. Никто больше не мог видеть его лица, никто больше не стал бы издеваться над тем, что он ведет себя неподобающе мужчине или посягает на чью-то свободу. Вне стен дома, именно дома, оставленного в такой спешке и в таком отчаянии, будто за ним гнались Эринии или дикие звери, готовые растерзать его плоть, раз души уже не было более, душу он все-таки отдал Киту, отдал — и оставил у него, не посмел забрать, уходя, можно было, наконец, не притворяться. Можно было бы стать самим собой, да вот только он теперь был никем, растеряв все, что имел, чем был за прошедшие сутки.

А значит… Значит, можно было наконец предаться своему горю и отчаянию — сполна.

И Уилл плакал, рыдал, не скрываясь больше ни от кого, размазывал соленую влагу по щекам, вдыхал судорожно длинно — и не делал вид, что это ветер или дождь. Да и в конце концов, кому какое дело, его жизнь кончена, утекла, как утекает сквозь пальцы вода или песок, и не для чего больше ни скрываться, ни притворяться, да и жить, по большому счету тоже незачем.

Он даже не гнал эту мысль от себя — такой она казалась соблазнительной. Сейчас, бредя в темноте, словно лишился зрения, он жалел только об одном: Темза, чьи темные воды бывают неумолимо притягательны для таких, как он, была за воротами, и попасть к ней можно было лишь после рассвета.

Уилл шел не разбирая дороги, то и дело проламывая лед на лужах, натыкаясь на стены, шел, пока его не окликнули:

— Эй, мистер!

Уилл оглянулся, вглядываясь в зовущую, по-прежнему непроглядную темноту, и тут же ощутил у горла холодную сталь:

— Хочешь жить — сымай серьгу, кольца и одежу, понял?

***

Кто-то ломился в дверь, как будто настали последние времена и сам ангел господень вострубил и мертвые уже восстают на последний суд, — и никак иначе. Кемп бы и не услышал, может быть, но Белла напряглась под ним, и глаза у нее стали испуганные, как у олененка. Тут и две другие девчушки встрепенулись, зачастили вразнобой:

— Слышите, Уилл, может, надо открыть?

— Нет-нет, погодите, не открывайте!

Пришлось рыкнуть на них, хоть Кемп этого и не любил, а стук продолжался, то затихая, но нарастая по новой.

— Кемп, Уилл Кемп, открой! Открой, пожалуйста! — раздалось из-за двери, и Кемп сплюнул в сердцах: ну конечно, кому бы еще пришло в голову ломиться среди ночи к четным людям, кроме как Шекспиру, будь он неладен!

— Дело должно быть очень серьезным, Шейксхрен, иначе, клянусь, я оторву тебе яйца и затолкаю прямиком в глотку! — рычал он, отпирая засовы, да так и застыл с открытым ртом.

Уилл Шекспир в одном исподнем трясся у него на пороге, обхватив себя руками, и глаза у него были пустые и черные, будто он встретился с собственной смертью.

***

— Эй.

Его пихнули в плечо — не очень-то любезно. Без нежностей. И тут он вспомнил толчком, вспышкой, пороховым взрывом под веками: таким было между ним и Китом все. Совсем не так, как ему представлялось. Грезы оказались просто грезами — и это было так же стыдно, как произошедшее этой ночью, до последнего слова, до последнего вздоха.

— Эй! Ты оглох?

Он, верно, таки уснул, хоть изо всех сил таращился в темноту, чтобы этого не случилось. Но в какой-то момент темнота снаружи слилась с темнотой внутри, была пришнурована к ней, будто дублет к штанам в одежде честного горожанина, дорожащего своим внешним видом. Пробуждение же ударило в висок воспоминанием о недавнем, и это снова было — больно и досадно.

— Я хочу спать, — тихо ответил Гарри, боясь пошевелиться, и попросил. — Пожалуйста, дай мне еще полежать.

— Уже светло. Никто, кроме меня, не спит в этой кровати. Выметайся.

Воспоминания были тем крепче, чем слабее делалась становая жила. Саутгемптон — одно громкое, звучное имя, а на деле хлипкий слизняк, разуверившийся в девчачьих мечтаниях, — кое-как, бочком, сел. Место на простынях, где он лежал, вытянувшись на животе, было теплым и влажным от пота.

Он старался не морщиться, и пробовал скрыть невольную гримасу, ткнувшись носом себе в плечо. Картинки, наляпанные яркими, густыми красками, ощущения, чье эхо теперь терзало его, забирались к нему в мысли все настойчивей — словно он попал головой в муравейник, неосторожно облившись перед этим медом.

Ночь и вправду была медовая, желанная, страшная. Кит был с ним — но мысли его были далеко. Кит был жестким, колючим, бесцеремонным, и только раз напомнил: ты сам хотел, чтобы я сделал это так.

Гарри не был уверен, но спорить не стал.

Он получил то, за чем пришел — пусть и путем некоторых потерь. Пусть ожидания его были разбиты, будто слюдяные окна, куда какой-то досужий проказник начал швырять камни.

— Что теперь будет, Кит? — спросил он пусто.

Кит позади него пошевелился, переворачиваясь на спину. Сейчас его было видно — разбавленный талой водой рассвет очерчивал контуры его расслабленного тела. Было видно, что он не сожалеет о содеянном, а если и сожалеет — то не о той душе, что металась у него под боком. О другой. О другом.

— Что? Да ничего, — равнодушно протянул Кит, глядя куда-то в сторону. — Ты наймешь кэб и вернешься туда, откуда пришел. Если тебя узнают под маской, то испугаются говорить об этом в лицо.

— Я не о том.

— А о чем тогда?

— О том, что… у нас…

Кит издал короткий вздох. Гарри подумал: только бы он не начал снова его вычитывать, как глупого мальчишку. С вечера слишком многое было сделано и увидено. Все изменилось.

— Ничего нет. Каждый получил по делам его, — был ответ.

Справедливо.

— Это станет… лучше? — снова дурацкие вопросы повисали на кончике языка. Жемчужина холодила шею — Гарри так и не вынул серьгу из уха, не успел, а Кит не возражал, лишь один раз сосредоточив на украшении едкий взгляд.

— Может быть — да. Может быть — нет. Может быть, это просто твоя прихоть, Гарри. Просто твой каприз.

Кит мучил его неопределенностью — как всех тех, о ком Гарри был наслышан. А во всем был виноват этот дурак Шекспир, натворивший вчера дел.

Полуобернувшись, Гарри зачем-то любовался. Кит перехватил его ласкающие взгляды, сжал в горсть, и отвел.

— Уходи, — сказал он уже мягче, потирая ладонью лицо. — Скоро должен прийти мой слуга, и я пошлю его вместе с тобой — пусть присмотрит. Не то чтобы он был силен или хорошо владел оружием, но поучиться у него смекалке тебе не помешает.

***

Девчушки мгновенно смекнули, что к чему, подбавили хворосту в затухающий очаг, сунули в руки Шекспиру кружку с пряным, горячим вином — лучше и не придумаешь, после таких-то дел.

Они суетились вокруг дрожащего, жалкого Шекспира, все трое, охали и ахали, и Кемп не без раздражения подумал: бабы есть бабы. Стоит увидеть полудохлого щенка или шелудивого котенка, тут же забывают обо всем на свете и начинают сюсюкать.

Шекспир же трясся, и зубы его цокали о кружку, и ни на кого, ни на что вокруг не обращал внимания.

Кемп хмурился, прикидывая: уж не надумает ли незадачливый ночной гость свалиться у него тут в бреду и горячке, как это было когда-то у Марло? Да только Марло есть Марло, тому только дай повод, а вот Кемп, мягко говоря, совсем не горел желанием видеть Шекспира у себя в постели. Но на улицу ж не выгонишь, тем более — ночью. Тем более — в таком виде.

— Это где же тебя так? — Кемп не стал спрашивать, что случилось — понятно было с первого взгляда. И где только ночная стража, когда горожанину нос за дверь нельзя показать? Хорошо, хоть не убили, чудо просто.

Шекспир, все так же пусто глядя перед собой, пожал плечами: