— Деньжищи?
— Для нее именно деньжищи. Для кого-то более обеспеченного просто деньги, — уточнил Ливен.
— Карелин говорил, что он бы не удивился, если б Полянский вообще предумал жениться после того, как его невеста повела себя подобным образом в связи с гибелью Ульяны и его решением отложить свадьбу. Я поэтому и спросил, не считаешь ли ты его жертвой номер три ее афер.
— Думаю, она просто не ожидала, что Полянский из-за гибели какой-то там любовницы решится перенести свадьбу с племянницей графа, вот и взбрыкнула. Наверное, уже не раз кусала локти, что так глупо повела себя. Тем более после того, как удачно спровадила подальше дочь той самой любовницы жениха, к которой он был привязан.
— Ты все же думаешь, что это она? — спросил Штольман.
— Основываясь на рассказе Карелина, у меня нет другого подозреваемого… Кстати, если бы ты обратился ко мне по поводу пропажи девочки, я бы сразу посоветовал тебе не тратить время на проверку причастности к этому Стаднитского. Не понимаю, почему ты посчитал его возможным виновником исчезновения девочки. То, что он завсегдатый «Казановы», «Тридцати трех богатырей» и подобных им заведений, где процветают Содом и Гоморра, и жеребец с перпетум мобиле, не делает его подозреваемым в деле о пропаже ребенка.
— Жеребец с перпетум мобиле? — хмыкнул Яков Платонович. — Это тоже выражение из списка твоих изречений?
— А как его еще назвать? Конечности длинные как у жеребца, про другое я промолчу, с вечным двигателем. Другие любострастники, участники вакханалии уже давно выдохлись, а этот как только что начал. Но марафонские заезды у него по большей части с женщинами.
— По большей части? Значит, не только?
— Ну бывало у него по молодости и с мужчинами, но кто не без греха… из подобных господ…
— Что-то ты слишком хорошо осведомлен о пристрастиях Стаднитского. Откуда такие познания? — подозрительно посмотрел Штольман на Ливена.
— Какой красноречивый взгляд! Ты-то сам, похоже, осведомлен о них еще лучше меня. Если считал, что у тебя было основание для подозрений. Я ведь не спрашиваю тебя, откуда твои познания.
— Узнал в рамках своей служебной деятельности.
— Ну и я так же. В «Казанову» и «Богатырей» любила хаживать одна чересчур любвеобильная высокородная особа.
— Ты хотел сказать великородная особа?
— Ну давай назовем так. В связи с этим пришлось проверять пару десятков людей, в том числе и Владислава Стаднитского. У некоторых были и другие пороки кроме неумеренной страсти, но не у него. Он предавался разврату, только и всего. А каким образом он попал в поле зрения полиции?
— Ты что, не слышал, что его называют Владек Садист? — удивился Яков Платонович.
— Слышал, ходили какие-то слухи. Но садистских наклонностей у него нет, иначе бы он предпочитал другие заведения, например, «Калигулу». Но он не являлся их клиентом.
— Зато несколько раз был клиентом камеры в полиции.
— Однако…
— Ты не знал?
— Нет. Видимо, это было уже после того, когда великородной особе пришлось бросить свое увлечение из-за пошатнувшегося здоровья, и она перестала появляться в «Казанове» и «Богатырях». Тогда, конечно, участниками сборищ в этих заведениях мы уже не интересовались. И по какому поводу Стаднитский попадал в полицию?
— Наносил увечья женщинам
— Наносил увечья? Чем? Своей кувалдой? — хихикнул Ливен. — Так, простите, такое бывает, если не знать удержу в погоне за сладострастием. Но чтоб на подобное жаловались в полиции?
— Павел, прекрати! Он бил женщин, страшно избивал их.
— Владек избивал женщин? — переспросил Павел Александрович. — Ну если только они унижали его из-за его примечательной внешности… и он срывался и сам себя не помнил… Другого варианта представить не могу.
— Ты как в воду глядел.
— А какая связь между избиением женщин и твоим подозрением относительно его причастности к пропаже девочки? Он никогда не увлекался детьми. Или я еще чего-то не знаю?
— Или ты еще чего-то не знаешь.
— Ну так расскажи.
— Не могу. Дело давно закрыто, подозрения с него сняты.
— Яков, в Петербурге это дело было бы у меня в течение часа. Не тяни, рассказывай.
— В деле не совсем так, как в последствии выяснилось, было на самом деле… — признался бывший чиновник по особым поручениям.
— Тем более рассказывай.
Штольман вкратце поведал Ливену про их с Белоцерковским подозрения в растлении Стаднитским детей и про его своеобразное признание несколько дней назад.
— Яков, значит, тогда вы с Белоцерковским посчитали Стаднитского виновным априори и из кожи вон лезли, чтоб найти доказательства его вины. А когда пропала девочка, ты счел это подтверждением ваших подозрений? И вцепился в эту версию как клещ в холку собаки?
— Да. Ты во мне… разочарован?
— А я тобой когда-то очаровывался? — поднял бровь Павел Александрович. — Яков, всякий может сделать ошибку. Но, конечно, то, что ты позволил предубеждениям превалировать над профессионализмом, меня не радует. Если бы кроме настолько явной и привлекательной для вас версии вы одновременно рассматривали другие, это было бы менее огорчительно, мой мальчик.
Штольман промолчал. А что было говорить?
— А вот Стаднитский меня неприятно удивил. Он ведь человек неплохой, если не брать во внимание его излишества по части плотских утех, далеко неглупый и мирный. Но чтоб жестоко бил женщин, даже если будучи не в себе… О скольких таких случаях вам известно?
— О четырех. Это те, по поводу которых женщины обращались в полицию. А сколько было кроме этих — кто ж его знает…
— Поскольку Стаднитский скудоумием не отличается, после первого же раза должен был сделать вывод, что если не может совладать с собой, то ему остается встречаться только с теми женщинами, которые готовы абсолютно на все — как в «Калигуле» или теми, кто возьмет компенсацию сразу же, без полиции, если уж снова дойдет до побоев. А про малолетних торговцев усладами даже слов нет. Надо же было в такое вляпаться! Мог бы еще понять, если бы он воспользовался их услугами один раз — чего не оправдываю. Но брать домой? Точно потерял всякий разум.
— А насчет того, что он терял память, когда бил женщин, веришь?
— Он свою вину признавал?
— Говорил, что если женщины говорят, что, значит, это было. Но сам он не помнит.
— Думаю, и правда не помнил. Иначе к чему огород городить? Мог бы сказать, не помню, чтоб такое было, но совершить подобного не мог. А так, косвенно, но все же вину признавал… Мне другое интересно. Сколько раз он сам наносил те увечья.
— Сам? А кто еще кроме него? Он же один с женщинами был. Не в компании с кем-то, как в тех заведениях…
— Я о другом. Например, Владек наставил синяков и впал в забытье. Приходит дама с синяками домой, а там муж, который за измену ей добавил со всей силы — вывернул или сломал руку или даже челюсть. И дама соображает, что из этого можно извлечь неплохую выгоду. Любовник же не в себе, пусть попробует доказать, что это не он ее изувечил. И бегом в полицию с заявлением, — изложил Павел Александрович свое видение ситуации.
— Павел, ты что, пытаешься оправдать Стаднитского?! — нахмурился Яков Платонович.
— Я не пытаюсь его оправдать. Я лишь хочу сказать, что состоянием, когда человек не помнит, что делает, можно воспользоваться в корыстных целях. Хоть одна из тех четырех женщин настаивала, чтоб его посадили? Или все хотели только денег?
— Только денег, — тихо сказал следователь Штольман.
— Так какого рожна?! Неужели это не навело ни на какие мысли?
— Ну почему же? Навело. На те, что Владек получил свое прозвище за дело.
— А откуда оно пошло?
— Не знаю.
— Яков, не лги мне! — повысил голос Павел Александрович.