— И за что же?
— С каких это пор князь должен отчитываться перед родственниками относительно решений, что он принимает в своей усадьбе? — сдвинул брови Ливен.
— Ваше Сиятельство!
— Ваша Милость!
Павел понял, что племянник не отстанет от него.
— За его грязный длинный язык. Он сказал кое-что, чего я не смог снести.
— Конкретнее.
— Ну он прошелся по тебе и не только…
— По мне? Насчет того, что я княжеское отродье, ублюдок?
— Да.
— Ну это неудивительно. Я ведь по сути им и являюсь.
— Нет, ты не ублюдок и не отродье! Не для меня и не для Саши! И не для наших с ним людей! Ты — сын князя, пусть и незаконный. Но сын и никак иначе!
— Пусть так… А что еще? Не только же за это ты его выгнал.
— Хватило бы и этого.
— Ну так за что еще?
— Он… непочтительно отозвался об Анне.
— Что?! Как?! Говори! — потребовал Штольман.
— У меня язык не поворачивается…
— Так поверни его!
— Сказал, что у меня все любовницы красавицы, а Анну я бы не снизошел даже мимоходом… оприходовать… не то что пустить в свою постель…
— Что?! Что?! Вот сукин сын!!! — взревел Штольман, стукнув кулаком по столу. — Ты это сам слышал?!
— Нет, это слышала Анна, — не хотя сказал Ливен.
— Анна?! Она это слышала сама?! Твою мать! — ругнулся еще раз Яков Платонович.
— Да. Я нашел ее в саду, она горько плакала. Я смог выпытать у нее, по какой причине она так рыдала. Она не хотела говорить, ей было стыдно… Она же чистой души человек, а тут такая грязь… Пусть в глазах садовника я — похотливая скотина, которая мимоходом… удовлетворяет свои животные потребности… а не дамский угодник, который относится к женщинам с уважением… Но приплести к этому Анну?.. Большей мерзости и придумать нельзя!
Яков увидел, как у Павла заиграли желваки и сжались кулаки — он едва сдерживал свою ярость. В это мгновение он узнал в Павле… самого себя… такого, каким был бы он сам в такой же ситуации… когда кто-то посмел обидеть или оскорбить Анну, его Анну… Его Анну… Его любимую женщину… Ему показалось, что он понял все… все, что чувствовал Павел… Он не знал, что делать, как себя вести. Все что ему пришло на ум — это задать более нейтральный вопрос:
— И после этого ты выгнал садовника?
— Да.
— Просто выгнал? Неужели тебе не хотелось прибить его? Как сейчас?
— Очень хотелось. Но я боялся, что, возможно, не смогу остановиться… и забью его до смерти.
— А мог бы… убить за Анну?
— Мог бы. Если бы ее жизни угрожала опасность, убил бы, — просто сказал Ливен.
— Даже если бы тебя самого потом…
— Да, даже если самого. Убил бы, защищая ее, как сделал бы это для Саши и тебя. Потому что дороже вас троих у меня никого нет.
— А если бы была задета честь?
— С равным по положению человеком несомненно была бы дуэль. С таким как Кузьма… были ли бы варианты… Я приказал Трофиму высечь Кузьму, при всех. За неуважение к княжеским родственникам. Чтоб другим было неповадно.
— И все это видели?
— Все. И Анна тоже…
— Что?! Анна видела эту экзекуцию?! Зачем ты позволил ей при этом присутствовать? — негодовал Яков Платонович.
— Я не знал, что она была там. Я ее не видел — она стояла у меня за спиной. Она была… очень подавлена…
— Представляю…
— Я объяснил ей, что не мог поступить по-другому, что наказание было необходимо… А после этого слуги и работники пытались утешить Анну, говорили, что сами бы расправились с Кузьмой, если бы услышали гадкие слова по отношению к ней и тебе.
— Хорошие у тебя люди.
— Хорошие. Но я и не предполагал, насколько…
— И когда его убили, люди из твоей усадьбы стали подозреваемыми? И ты сам — одним из них? — догадался Штольман.
— Поначалу я был единственным. Затем дело передали другому следователю, который меня хорошо знает, он с меня подозрения снял, но, как я предполагаю, думал про кого-то из усадьбы — пока не нашли Фабера.
— Тебе не кажется, что с этим Фабером не все так просто?
Ливен решил не делиться со Штольманом своими соображениями.
— Никольскому это лучше знать. Я не вмешивался в ход расследования, это не моя епархия.
— Никольский? Роман Никольский?
— Роман Дамианович, — уточнил Ливен.
— Я учился с ним в Училище правоведения.
— Я знаю, он мне сказал об этом.
— Он знает… что я…
— Что ты — сын князя? Конечно. Ведь конфликт произошел, как уж не крути, в том числе из-за того, что ты — Ливен… незаконный Ливен…
— А Никольскому известно, что именно сказал садовник про Анну?
— Естественно, нет! Известно, что он назвал ее женой ублюдка, и только. Неужели ты думаешь, что я открыл бы постороннему человеку, как на самом деле какой-то подонок оскорбил женщину, которая… — Ливен умолк, не договорив фразы.
— Которая для тебя смысл жизни… помимо твоей службы… и которую ты любишь, — закончил за него предложение Штольман прежде, чем понял, что высказал свою мысль вслух.
— Я этого не говорил.
Яков Платонович, как ни хотел, не смог остановиться. Его словно кто-то тянул за язык:
— А тебе и не нужно было этого говорить. Это и так понятно. Ты не можешь набраться мужества признаться в этом мне? Или не смеешь самому себе?
Ливен понял, это был вызов. И он его принял.
— Да, Анна — смысл моей жизни. Так же, как Саша и ты. Что касается любви, для меня это не просто слово, которым многие разбрасываются, называя им и симпатию, и привязанность, и желание. Для меня любовь по отношению к женщине — это серьезное, сильное и глубокое чувство… И еще для меня есть любовь к близким — та, что я чувствую к Саше, своему сыну. В этом смысле Анну я тоже люблю, как и тебя.
— Нет, — покачал головой Яков, — Анну ты любишь по-другому.
— Но как? Как? Ну объясни мне хоть ты, если я настолько глуп, что не в состоянии понять это! — сам того от себя не ожидая, вспылил Павел Александрович.
— Что, от любви враз поглупел? — снова не смог сдержаться Штольман.
Ливен досчитал про себя до десяти и произнес спокойным голосом:
— Да, выходит, что поглупел. Тебе виднее.
— Извини. Тебе только твое сердце может подсказать, — Яков сумел взять себя в руки и не провоцировать Павла еще больше. Он лишь произнес фразу, услышанную ранее от него им самим. А что еще он мог сказать? Что мужчина, который приказал выпороть розгами и выгнать хорошего работника, оскорбившего женщину, который прямо говорит, что будет драться за ее честь на дуэли и убьет того, кто будет угрожать ее жизни, не может любить ее только как родственницу? Что это другая любовь, не братская или отеческая…
— Я на самом деле не могу разобраться в себе… Да, у меня есть чувства к Анне, — признался Павел. — Но я не мечтаю о том, чтоб, прости за прямоту, разделить с ней плотское наслаждение, как было бы с женщиной, которую я бы любил как мужчина. Она не сводит меня с ума, не пробуждает во мне желание ласкать ее тело, владеть им. Мне это совершенно не нужно… Яков, я не стар для плотской любви, но такой любви с Анной я не представляю, даже при моем весьма богатом воображении, — высказал все, что было у него глубоко внутри, Павел. — Это ты любишь Анну сердцем, душой и телом, и тебя она так любит. А я, по-видимому, испытываю к ней что-то… иное… Мне трудно определить, что именно…
Штольман задумался. Павел прав — он любит Анну сердцем, душой и телом. И Анна любит его сердцем, душой и телом… Какие тогда чувства у Павла? А у Анны по отношению к нему? В том, что у Анны были чувства к Павлу, он не сомневался… С одной стороны, ему хотелось закончить разговор на эту щекотливую тему — ему было непривычно и неловко разговаривать откровенно о подобных вещах. С другой… Может, уж лучше узнать все сейчас, чем додумывать что-то — как это не раз бывало с ним ранее… Его высказывания вроде «А мне не интересно!», как выяснилось, ни к чему хорошему не приводили… Да, наверное, все же лучше знать правду, до конца… Пусть и будет больно… Эх, где не выпитая вчера бутылка коньяка? Рюмка, наверное, помогла бы ему набраться смелости… и приглушить боль. Но придется без коньяка…
