Второй раз он увидел меня, когда мне было где-то год и девять. Сказал, что был ошеломлен, как я был похож на него — в отличие от трех младших братьев. Сказал отцу, что мальчик внешностью пошел в Ливенов, смышленый, не уродец или блаженный и даже не байстрюк, чтоб жить в отдаленном имении на попечении дворни. Что, может, Его Сиятельство все же заберет его к себе. Александр Николаевич ответил, что в свое время он натерпелся от рева и гама его самого, а также Гришки, Евгешки и Мишки, не хватало еще, чтоб через пятнадцать лет последыш лишил его спокойной жизни. Тогда Дмитрий и решил, что будет по возможности навещать меня сам.
— То есть более полутора лет он тебя не видел, даже не знал, что с тобой?
— Да, так. Но он хотя бы знал про меня… в отличии от других братьев… Евгений и Михаил узнали обо мне, когда закончили пансион, и отец купил два имения по соседству, куда их и спровадил. Им было соответственно где-то девятнадцать и восемнадцать. Сказал, что из-за последыша их доля в наследстве уменьшилась, и что, скорее всего, им достанутся только эти поместья. Братья не могли понять, что за последыш, ведь последышем был Миша. Оказалось, что пока они были в пансионе, где оставались даже на каникулы, родился еще один брат. К тому времени мне уже было года три-четыре. А Гришка узнал обо мне, когда вернулся домой после учебы в Германии, и то далеко не сразу.
— Павел, мне нужно выпить, — Яков снова наполнил рюмку. — В голове не укладывается. Братья не знали о твоем существовании три-четыре года?! Как такое возможно?!
— Евгений и Михаил были рады уехать в пансион, чтоб быть подальше от отца-садиста, который бил их и с поводом, и без. На первые каникулы ехать домой отказались, а потом их и не предлагали забирать. С двумя другими братьями не знались даже по переписке. Дмитрий говорил, что поначалу писал им, а они ему так и не ответили. С Гришкой у Дмитрия не сложились отношения с самого детства, видимо, Гришка завидовал ему, что сам не был старшим сыном, которому достанется большая часть отцовского наследства, а Дмитрий был недоволен тем, что Гришке все позволялось, в то время как ему приходилось жить по указке отца, который был с ним очень строг. Живя в Германии, Гришка кроме матери не писал никому. Ни мать, ни отец не сочли нужным сообщить сыновьям, что в семье появился еще один ребенок…
— Ну и дела… И что было, когда узнали про тебя?
— Ничего. Ну есть где-то еще один брат, и ладно.
— Даже увидеть не хотели?
— Насколько я знаю, нет. Никто мне не был рад. Кроме Дмитрия. Ни родители, ни остальные трое братьев.
— Что за семейка! Оба родителя живы, четверо братьев, и ребенок кроме одного из них никому не нужен…
— Добро пожаловать в благородное семейство князей Ливенов! — с сарказмом сказал Павел.
— Ты — один из них…
— Да, я — один из них. И ты теперь тоже.
— Понятно, почему ты любил Дмитрия так сильно. По сути он один у тебя и был… Да и ты у него…
— Я могу понять братьев… и меня это не трогает…
— Не трогает?
— Ну скажем так, не особо… А вот мать… Яков, я никогда не говорил Дмитрию, как мне иногда было больно… Мать я видел еще меньше, чем отца. Отец хоть время от времени приезжал в мое имение по делам, а она нет, ей там делать было нечего. Я думаю, что впервые я увидел ее в Петербурге — в первую зиму, когда Дмитрий забрал меня к себе. Он тогда пошел к родителям, точнее к отцу, и взял меня с собой.
— Что значит в Петербурге?! Ты стал жить с братом, когда тебе было семь. Ты что же до того времени матери вообще не видел?! — обомлел Яков Платонович.
— Не знаю… скорее всего, нет… Я помню себя где-то с трех с половиной лет. Отца в своем раннем детстве помню, а ее нет. Еще помню бабку Анну, она была в имении раза три, когда мне было где-то четыре-пять. Она была доброй, привозила мне игрушки и сладости — как и Дмитрий, играла что-то на рояле, что-то красивое, но не сложное — пальцы уже были не те. Называла меня Павлушенькой, солнышком и золотком, — на лице Павла появилась теплая улыбка. — Она была очень-очень старенькой. Вероятно, дорога ей давалась крайне тяжело…
— А она не могла забрать тебя к себе?
— Полагаю, что нет. Думаю, потому что была очень преклонных лет и боялась, что ей уже недолго осталось, и если она возьмет меня к себе и умрет, то для меня это будет потрясением. И еще предполагаю, что отец бы, наверное, не позволил ей это сделать, мол, сын мой, как хочу, так сам с ним и поступаю, и это не Вашего ума дело, матушка…
— Значит, из родственников детстве ты видел Дмитрия, отца и пару раз бабку. Но не мать.
— Нет, не мать. Когда Дмитрий привел меня к ней в тот первый раз, я увидел совершенно незнакомую мне даму. Я помню, что она как-то… скривилась что ли: «Так и знала, еще один Ливен… весь в него». Маленький же я был почти копией Дмитрия, то есть похож на отца, только с отрочества стал приобретать черты Ридигеров. Но Ольге Григорьевне тогда это было уже все равно. Я для нее я так и остался «еще один Ливен». Не сын, а еще один Ливен…
— Еще один Ливен, — повторил Яков. — Не сын…
— Да. Дмитрий, видимо, надеялся, что мать со временем примет меня, так как иногда брал меня с собой. Он уходил к отцу в кабинет, а я, бывало, оставался с ней — Ее Сиятельством княгиней Ольгой Григорьевной… Мне кажется, мое присутствие она еле выносила… Она ни разу не сказала мне теплого слова, не обняла, не приласкала… словно я был ей совершенно чужой… Поэтому я и думаю, что она, собственно говоря, и своим сыном меня не считала. Хотя никогда этого мне не говорила. Но это и без слов было понятно… Думаю, она была не рада, что Дмитрий забрал меня из того небольшого имения… и ей приходилось встречаться со мной… Но мое счастье, что я родился мальчиком, и Дмитрий потом воспитал меня. А родись девочка? Так бы и росла сиротинушкой в том поместьи, и вспомнили о ней только тогда, когда нужно было выдать бедняжку замуж за того, кто был полезен князьям Ливенам. И не было бы у нее никакой своей жизни… У меня, слава Богу, своя собственная жизнь — служба, которая для меня значит очень много… да и вообще… Князь, офицер, светский волокита — некоторые такой жизни могут позавидовать, — попытался сменить хмурое выражение лица на ухмылку Ливен.
— Павел, ты сказал, что тебя увезли в то поместье в Лифляндии, когда тебе был всего полтора месяца?
— Точно не больше двух.
— Младенца полутора месяцев везут на перекладных за тридевять земель да еще зимой?! Они что, рехнулись?! Тебя ведь могли не довезти!
— Может, мать на это и надеялась… что не переживу дороги… Случилось несчастье… и винить некого, кроме слуг, которые маленького княжича не сберегли… А я оказался вон какой живучий… — печально улыбнулся Павел.
— Павел, ты хоть понимаешь, что сейчас сказал?!
— Я прекрасно понимаю, что сейчас сказал, — заверил Ливен племянника. — Я сказал то, что меня по сути новорожденного, как я подозреваю, специально отослали в имение зимой… с надеждой, что я туда не доеду… Скажи мне, какие родители, если они в своем уме, распорядятся везти посреди зимы младенца за несколько сот верст, если на то нет каких-то обстоятельств, из-за которых эту поездку нельзя отложить хотя бы на несколько месяцев, когда потеплеет, и он хоть немного подрастет и окрепнет? Если бы просто хотели избежать беспокойства, которое может причинять младенец, могли бы приказать отвезти его в ближайшее к Петербургу имение. В то время у Ливенов было имение менее чем в трехстах верстах, недалеко от дороги на Дерпт*. А то, куда меня отослали, было еще верст на сто двадцать дальше и, можно сказать, в глуши… Это сейчас до него добираться не так уж долго — на поезде до Пскова и потом по ветке на Ригу до Верро**, а там через веси всего верст двадцать пять… А пятьдесят лет назад железных дорог не было, ехать до имения несколько дней, да еще зимой, когда и дорогу может занести, и еще Бог знает, что может случиться… Какие еще мысли могут прийти в голову в этом случае? Только те, что от меня просто хотели… избавиться. И скорее всего, мать. Думаю, отослала меня по-тихому, даже не спросив Его Сиятельство, который кутил в то время. А тот уже узнал, так сказать, по факту… Ему я тоже был не нужен, но когда он приезжал в то поместье по делам, то все же заходил справиться обо мне. Хотя никаких теплых чувств и не питал.
