— Гораздо больше, как я теперь полагаю.

— Я — весь внимание, — Яков Платонович прислонился к стене бани, рядом с которой стоял стол, и сложил руки на груди.

— Когда капитан Бессарабов пинком под зад вылетел из охраны Императора, он затаил обиду на меня и Серебренникова, что неудивительно. Кому же хочется после столицы и такой престижной службы прозябать в заштатном гарнизоне? Не исключено, что со временем Бессарабов бы и смирился, но его отец не давал ему возможности сделать это. Он считал, что, пустив коту под хвост свою карьеру, сын опозорил тем самым не только себя, но и его. Через год с небольшим и второму его сыну пришлось покинуть Петербург. Артемий подозревался в мошенничестве, в том, что на пару со своим приятелем и подельником облапошивал граждан. Говорят, он имел дар внушения, мог заставить человека поверить в то, чего не было, и даже подчинить его своей воле. Про последнее утверждать не могу, а вот первое действительно имело место.

— Павел, про второе. Магистр воздействовал на Анну, она была не в себе после этого… словно ее опоили чем-то… Пыталась скинуть с себя каких-то тварей, раздеться… в участке, куда еле добралась… Леденящее кровь зрелище… Я пытался тогда привести ее в чувство, удержать… обнимал ее, а она вырывалась… — Якову было тяжело говорить о том, что тогда случилось. При воспоминаниях об этой сцене у него снова бешено начинало колотиться сердце — как тогда, когда все происходило.

В предбаннике было достаточно света, проникавшего внутрь через два маленьких оконца, чтоб увидеть, как глаза Павла потемнели — от злости… и от боли за Анну.

— Сукин сын! — выплюнул ругательство Ливен. — Хорошо, что ты пристрелил его. Я бы сам отправил его в преисподнюю, куда он так стремился. Одно дело обманом вытягивать из людей деньги и другое — проделывать с ними такое как с Анной. Хорошо, что она молодая, здоровая, смогла вернуться к своему нормальному состоянию. А ведь кто-то мог так и остаться по ту сторону разума…

— Наверное, такие и были его самыми преданными последователями, теми, кем он мог управлять как марионетками.

— Скорее всего. Сначала использовал свой дар воздействия для обогащения, а потом, видимо, решил, что денег недостаточно, что ему нужна абсолютная власть над миром… над ничтожными людишками…

— Павел, а как он выуживал у людей деньги? Приказывал им отдавать ему бумажники?

— Ну, возможно, и такое было. Но я слышал о другом. С его приятелем Михаилом Измайловым они проворачивали следующее. Находили, как они полагали, внушаемого человека для игры в карты, и тот вроде как им проигрывал, потом его подпаивали. Через несколько дней к нему приходили за долгом. Про такой долг он не помнил, ему показывали долговую расписку, написанную его собственной рукой. Говорили, что после проигрыша с горя он напился в стельку, поэтому немудрено, что ничего и не помнит. Он сомневался, но потом все же признавал долг, раз он сам дал о нем расписку…

— И люди верили подобному?

— Верили. Как не верить порядочному человеку, служившему в Министерстве юстиции?

— В Министерстве юстиции?! — изумлению Штольмана не было предела.

— Да, приятель Бессарабова Измайлов служил там. Эта парочка тогда не зарывалась, суммы, которые они предъявляли к оплате, были довольно крупными, но не непомерными, не грозящими разорением.

— Ты имеешь в виду, что люди проигрывали немного, а долговая расписка была на гораздо большую сумму, им внушали, что они проиграли именно столько? — спросил Яков Платонович.

— Думаю, такое тоже могло быть. Я же знаю про случаи, когда людям внушали, что они писали долговую расписку. А на самом деле ее писал Измайлов. У него тоже был дар — подделывать чужие почерки. Ему только требовался образец — часто получить его не составляло труда. Подобной схемой выманивания денег эти два одаренных человека пользовались какое-то время. Число тех, кого они так обчистили, мне не известно, про двух есть подозрения — естественно, не без оснований, а про одного я знаю наверняка. Офицер, к которому они пришли за долгом, долг не признал. Сказал, что все, что он проиграл, он тут же уплотил, и что больше ничего не должен. Ему так же как и другим сказали, что после проигрыша он налился коньяком до потери памяти. А он рассмеялся им в лицо. Оказалось, что от коньяка ему дурно. От первой стопки делается просто нехорошо, его развозит, как это и случилось, когда он опрокинул ее после проигрыша. А от второй уже выворачивает наружу. А его мундир не был запачкан, значит, он не пил даже двух стопок, не говоря уж о том, чтоб упиться до потери сознания. Следовательно, его хотят обобрать, предъявив липовую расписку. Ему сказали, что, отказываясь платить, он рискует честью. Он ответил, что свою честь готов защитить на дуэли. Однако мошенники решили не рисковать своими жизнями, дуэли не было.

— Тот офицер заявил на них в полицию? Или оставил все как есть?

— Нет, в полицию он заявлять не стал. Посчитал, что нет смысла заявлять на служащего Министерства юстиции. Он поделился кое с кем из своих знакомых… а эти слухи сами… или с чьей-то помощью… дошли до Министерства… Оказалось, что Измайлов был там, как говорят, на карандаше — опять же из-за возможного подлога. Его подозревали в том, что он подделал подпись вышестоящего чина на одном документе. Тот чиновник не был уверен, подписывал он рапорт или нет.

— Как так?

— Он был тогда с глубокого похмелья. Что Измайлов приходил к нему с рапортом помнил, а что он подписывал тот рапорт — нет. У него тогда тряслись руки, он считал, что не мог поставить подписи в обычном виде, а она была. Сам рапорт не имел большого значения, его лишь нужно было представить в срок. Поэтому никаких мер по отношению к Измайлову не приняли, но взяли на заметку. А вот когда до Министерства дошли слухи про аферы с карточными долгами, Измайлова, как говорится, попросили оставить службу в столице.

— Расследования не проводилось?

— Нет. По-видимому, в Министерстве решили не выносить сор из избы. Кроме того, у него были влиятельные знакомые, он умел располагать к себе людей. Ему предложили должность в Твери.

— В Твери?

— Да, там. И по службе он бывает в Москве.

— Я застрелил приятеля человека, который подделывает почерка, служит в Твери, ездит в Москву… откуда может отправлять письма… Ты считаешь, что это Измайлов посылал мне гнусные записки? — взгляд Штольмана стал очень напряженным.

— Я полагаю, что существует высокая степень вероятности этого, — подтвердил Павел Александрович.

— Но почему сейчас? Не тогда, когда я вернулся в Затонск?

— Тогда прошло слишком мало времени, наверное, в понимании Измайлова связь была бы слишком очевидной. Сейчас уже минуло несколько месяцев, кроме того, письма появились после того, как стало известно, что ты — незаконный сын князя Ливена, и некоторые люди ополчились против тебя. И он решил воспользоваться этой ситуацией. Послания в большей степени были обращены к княжескому отродью, чем к полицейскому чину. Ты ведь так воспринял их?

— И так, и по-другому… по-всякому… Чего только не передумал.

— Вот видишь.

— А почему записки были и про Анну? Только чтоб заставить меня волноваться за нее?

— Не только. Мне кажется, что в смерти Бессарабова он винит не только тебя, но и Анну.

— А она-то здесь причем? Это ведь я застрелил его, а не она.

— Но ведь ты убил Артемия Бессарабова из-за нее. И если бы не Анна, не ее дар, которым Бессарабов хотел воспользоваться, он бы не погиб в Затонске. Выходит, все случилось из-за Анны, она — зло, ведьма, которую нужно уничтожить… хотя бы в помыслах.

— Только в помыслах? Считаешь, дальше гадких посланий он не пойдет? — Штольману было важно знать мнение подполковника Ливена.

— Не думаю, что он способен на что-то другое. Слишком трусливый человек. Даже не решился на дуэль. Боится за свою шкуру… За его проделки — я про письма, много не дадут. Это не физическая расправа, за которую можно отправиться на каторгу.