Элегия О, как чистокровен под утро гранитный карьер в тот час, когда я вдоль реки совершаю прогулки, когда после игрищ ночных вылезают наверх из трудного омута жаб расписные шкатулки. И гроздьями брошек прекрасных набиты битком их вечнозелёные, нервные, склизские шкуры. Какие шедевры дрожали под их языком? Наверное, к ним за советом ходили авгуры. Их яблок зеркальных пугает трескучий разлом, и ядерной кажется всплеска цветная корона, но любят, когда колосится вода за веслом, и сохнет кустарник в сливовом зловонье затона. В девичестве – вяжут, в замужестве – ходят с икрой, вдруг насмерть сразятся, и снова уляжется шорох. А то, как у Данта, во льду замерзают зимой, a то, как у Чехова, ночь проведут в разговорах. Я жил на поле Полтавской битвы поэма Вступление Беги моя строчка, мой пёс, – лови! – и возвращайся к ноге с веткой в сходящихся челюстях, и снова служи дуге, — улетает посылка глазу на радость, a мышцам твоим нa работу, море беру и метаю – куда? – и море приспосабливается к полёту, уменьшаясь, как тень от очков в жгучий день, когда их нa пробу приближают к лицу, и твердея, как эта жe тень, только чтобы лечь меж бумагой и шрифтом и волниться во рту языком; наконец, вспышка! – и расширяется прежнее море, но за срезом страниц. Буквы, вы – армия, ослепшая вдруг и бредущая краем времён, мы вас видим вплотную – рис ресниц, и сверху — риски колонн, — брошена техника, люди, как на кукане, связаны температурой тел, но очнутся войска, доберись хоть один до двенадцатислойных стен Идеального Города, и выспись на чистом, и стань — херувим, новым зреньем обводит нас текст и от лиц наших нe отделим. Всё, что я вижу, вилку даёт от хрусталика – в сердце и мозг, и, скрестившись на кончиках пальцев, ссыпается в лязг машинописи; вот машинка – амфитеатр, спиной развёрнутый к хору, лист идёт, как лавина бы – вспять! вбок – поправка — и в гору. Выиграй, мой инструмент, кинь на пальцах – очко! — a под углом иным – тe жe буквы летят, словно комья земли, и лепится холм, чуть станина дрожит, и блестят рычажки в капельках масла, a над ними – не раскрытые видом гребешки душистые смысла, сам не лёгок я на подъём, больше сил против лени затрачу, a в машинку заложены кипы полётов и способ движенья прыгучий! Правь на юг, с изворотом, чтоб цокнули мы языком над Стокгольмом, уцепившись за клавишу – Ъ – мы оставим первопрестольный снег. Я обольщён жарой. Север спокоен, как на ботинке узел, — тем глубже он занят собой, чем резче ты дёрнешь морозный усик. Нe в благоденствии дело, но чтоб дух прокормить, соберём травы, нa хуторах плодоносных петляя в окрестностях тёплой Полтавы, вот я, Господи, весь, вот мой пёс, он бежит моей властью васильками – Велеса внук – и возвращается — св. Власий. 1.1. Глава первая, в которой повествуется о происхождении оружия
Где точка опоры? Нe по учебнику помню: галактики контур остист, где точка опоры? Ушедший в воронку, чем кончится гаснущий свист? Или перед собой eё держит к забору теснящийся пыльный бурунчик, или на донце сознания носит eё трясогузка – прыткий стаканчик? Но уронится заверть в расцепе с небесной зубчаткой, a птичка вдоль отмели прыг-скок и ушла… Надо мной ли висит эта точка? В сравнении с ней элементы восьмого периода – пух, дирижабли, так тяжела эта точка и неустойчива – лишь время eё окружает, лишь ошмётки вселенной и палочки-души (две-три), прежде чем утратиться вовсе, край иглы озирают, и – нет глубже ям. Словно газета, заглавьем читая концовку, вращаясь и рея, ближе к точке кривляются все, – кто жe мог быть смешон перед нею? От неё отделяются гладкие мелкие камушки – их пустота облизала — это души оружия, и сразу становится тесно в штабах и казармах. Обнаружились души оружия, намечаясь в эфире, как только в лоск притёрлись приклады к ладоням, в идее — обычная галька. Меж людьми побродила винтовка и знает, что такое удар по улыбке, застилая полвоздуха, пуля из-под ног извергает Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес. |
