А вот что говорит один поэт другому, Иосиф Бродский – Алексею Парщикову: Алёша, Вы – поэт абсолютно уникальный по русским и по всяким прочим меркам масштаба. Говоря «поэт», я имею в виду именно поэзию и, в частности, Ваши метафорические способности, их – Ваш – внерациональный вектор. Они в Вас настолько сильны, что, боюсь, доминируют в стихе в ущерб слуху. Последуем этому «внерациональному вектору». Вот парщиковская вариация на тему пушкинского «Памятника»:
Как нас меняют мёртвые? Какими знаками? Над заводской трубой бледнеет вдруг Венера… Ты, озарённый терракотовыми шлаками, кого узнал в тенях на дне карьера? Какой пружиной сгущено коварство угла или открытого простора? Наметим точку. Так. В ней белена аванса, упор и вихрь грядущего престола. Упор и вихрь. А ты – основа, щёлочь, соль… Содержит ли тебя неотвратимый сад? То съежится рельеф, то распрямится вдоль, и я ему в ответ то вытянут, то сжат. («Мемуарный реквием Зубареву») В каждой точке пространства есть своя пружина, своё крошечное невидимое измерение – ростковая точка бессмертия, «упор и вихрь грядущего престола». Суждено ли нам стать частицей той почвы, которая войдёт в состав грядущего сада и сохранит нас в нём? Это вопрос каждого к себе. Через нас проходят колебательные контуры будущего, которые то растягивают, то сжимают нас, – это и есть вибрация тех суперструн, которыми творится вселенная. Ни одна популяризация физики не позволяет так наглядно представить загнувшиеся, невидимые уголки многомерного пространства-времени, как поэзия Парщикова. Михаил Эпштейн Из книги «Днепровский август» «Как впечатлённый светом хлорофилл…» Как впечатлённый светом хлорофилл, от солнца образуется искусство, произрастая письменно и устно в Христе, и женщине, и крике между крыл. Так мне во сне сказал соученик, предвестник смуглых киевских бессонниц, он был слепой, и зёрна тонких звонниц почуял, перебрав мой черновик. Я знал, что чернослив и антрацит один и тот же заняли огонь, я знал, что речка, как ночной вагон, зимою сходит с рельс и дребезжит. Да, есть у мира чучельный двойник, но как бы ни сильна его засада, блажен, кто в сад с ножом в зубах проник, и срезал ветку гибкую у сада. «Озноб чеканки. Рябь подков…» Озноб чеканки. Рябь подков. Стоят часы. Стоят тюльпаны и вывернутые карманы торчащих колом облаков. А через воздух бесконечный был виден сломанный лесок, как мир наскальных человечков, как хромосомы в микроскоп. «Рокировались косяки…» Рокировались косяки. Упали перья на костёр. Нерасшифрованных озёр сентиментальные катки. А там – в альбомном повороте, как зебры юные, на льду арбитры шайбу на излёте зачерпывают на ходу. Стоит дремучая игра. Членистоногие ребята снуют и злятся. Пеленгатор воспитан в недрах вратаря. Зима – чудесный кукловод! Мороз по ниточке ползёт ко дну, где рыбьи плавники на взводе стынут, как курки. Степь Пряжкой хмельной стрельнёт Волноваха, плеснёт жестянкой из-под колёс, — степь молодая встаёт из праха, в лапах Медведицы мельница роз, дорога трясёт, как сухая фляга, когда над собой ты eё занёс. Стрижёт краснопёрая степь и крутит. Меж углем и небом и мы кружим. Черна и красна в единой минуте, одежды расшвыривая из-зa ширм, она обливается, как поршень в мазуте или падающий глазурный кувшин. Привязав себя к жерлам турецких пушек, степь отряхивается от вериг, взвешивает курганы и обрушивает, впотьмах выкорчёвывает язык, и петлю затягивает потуже, по которой тащится грузовик. Всё злее мы гнали, пока из прошлого такая картина нас нагнала: клином в зенит уходили лошади, для поцелуя вытягивая тела. Зa ними шла круговерть из пыли и мельницу роз ломала шутя. И степь ворочалась, как пчела без крыльев, бежала – пчелой ужаленное дитя. Славяногорск Это маковый сон: состязание крови с покоем меловым, как сирена. И чудится: ртутный атлас облегает до глянца пространство земли волевое, где вершится распад, согревающий время и нас. Там катается солнце – сей круг, подавившийся кругом, металлический крот, научившийся верить теням, и трещит его плоть, и визжит искрородно под плугом, и возносится вверх, грохоча по дубовым корням. Дважды шлях был повторен и время повторено дважды. Как цепные мосты, повисая один над другим, шли колонны солдат, дребезжали оружьем миражным: кто винтовкой, кто шпагой, кто новеньким луком тугим. Пробирались туда, где скалистый обугленный тигель гасит весом своим от равнин подступающий зной. Здесь трудились они, здесь они на секунду воздвигли неприступный чертог – саблезубый собор навесной. Сом
Нам кажется: в воде он вырыт, как траншея. Всплывая, над собой он выпятит волну. Сознание и плоть сжимаются теснее. Он весь, как чёрный ход из спальни на Луну. А руку окунёшь – в подводных переулках с тобой заговорят, гадая по руке. Царь-рыба на песке барахтается гулко, и стынет, словно ключ в густеющем замке. |
