Киев, 1973 Угольная элегия Под этим небом, над этим углем циклон выдувает с сахарным гулом яблоню, тыкву, крыжовник, улей, зубчатыми стайками гули-гули разлетятся и сцепятся на крыльце, стряхивая с лапки буковку Цэ. В антраците, как этажерка в туче, нa солнце покалывает в чёрном чуде барабанчик надежд моих лотерейных — что тащит со дна своего уголь? Шахтёры стоят над ним на коленях с лицами деревенских кукол. Горняки. Их наружности. Сны. Их смерти. Их тела, захороненные повторно между эхом обвалов. Бригады в клетях едут ниже обычного, где отторгнут камень от имени, в тех забоях каракатичных их не видать за мглою. Кладбища, где подростки в Пасху гоняют на мотоциклетах в касках, a под касками – уголь, уголь… Их подруги на лавках сидят в обновках, и кузнечик метит сверкнувший угол обратной коленкой. На остановке объятая транспортным светом дева, с двумя сердцами – когда на сносях, опирается на природу верой, может ходить по спине лососьей, чернота под стопой eё в антрацитах, как скомканная копирка в цитатах, нежит проглоченное в Вавилоне зеркало – ловишь его на сломе! Подземелье висит на фонарном лучике, отцентрованном, как сигнал в наушнике. В рассекаемых глыбах роятся звери, подключённые шерстью к начальной вере. И углем по углю на стенке штольни я вывел в потёмках клубок узора — что получилось, и это что-то, неразбуженное долбежом отбора, убежало вспыхнувшей паутинкой к выходу, выше и… вспомни: к стаду дитя приближается, и в новинку путь и движение ока к небу. Из книги «Фигуры интуиции»
Lucy in the Sky with Diamonds Ещё до взрыва вес, как водоём, был заражён беспамятством, и тело рубахами менялось с муравьём, сбиваясь с муравьиного предела. Ещё до взрыва свечи сожжены, и в полплеча развёрнуто пространство, там не было спины, как у Луны, лишь на губах – собачье постоянство. Ещё: до взрыва не было примет иных, чем суховей, иных, чем тихо. Он так прощён, что пропускает свет, и в кулаке горячая гречиха. Зернился зной над рельсом и сверкал, клубились сосны в быстром оперенье. Я загляделся в тридевять зеркал. Несовпаденье лиц и совпаденье. Была за поцелуем простота. Зa раздвоеньем – мельтешенье ножниц. Дай Бог, чтобы осталась пустота. Я вижу в том последнюю возможность. Хоть ты, апостол Пётр, отвори свою заледенелую калитку. Куда запропастились звонари? Кто даром небо дёргает за нитку? «О сад моих друзей, где я торчу с трещоткой…» О сад моих друзей, где я торчу с трещоткой и для отвода глаз свищу по сторонам, посеребрим кишки крутой крещенской водкой, дa здравствует нутро, мерцающее нам! Ведь наши имена не множимы, но кратны распахнутой земле, чей треугольный ум, чья лисья хитреца потребуют обратно безмолвие и шум, безмолвие и шум. «Темна причина, но прозрачна…» Темна причина, но прозрачна бутыль пустая и петля, и как на скатерти змея, весть замкнута и однозначна. А на столе, где зло сошлось средь зависти клетушной, как будто тазовая кость, качалось море вкривь и вкось светло и простодушно. Цвёл папоротник, и в ночи купальской, душной, влажной под дверью шарили рвачи, a ты вертел в руках ключи от скважины бумажной. От чёрных греческих чернил до пёстрых перьев Рима, от чёрных пушкинских чернил до наших анонимных, метало море на рога под трубный голос мидий слогов повторных жемчуга в преображённом виде, то ли гармошечкой губной над берегом летало, то ли как ужас – сам не свой — в глуши реакции цепной себя распространяло. Без моисеевых страстей стремглав твердеют воды, они застыли мощью всей, как в сизом гипсе скоростей беспамятство свободы. Твой лик условный, как бамбук, как перестук, задаром был выброшен на старый круг испуга, сна, и пахло вдруг сожжённою гитарой. И ты лежал на берегу воды и леса мимо. и море шепчет: ни гу-гу. И небо – обратимо. 1971 год
Ты – прилежный дятел, пружинка, скула, или тот, что справа – буравчик, шкода, или эта – в центре – глотнуть не дура, осеняются: кончен концерт и школа: чемпион, подтягивающийся, как ледник, студень штанги, красный воротник шеренги. Удлинялась ртуть, и катался дым, и рефлектор во сне завился рожком, сейфы вспухли и вывернулись песком, нa котором, ругаясь, мы загорим, в луна-парках чёрных и тирах сладких, умываясь в молочных своих догадках. В глухоте, кормящей кристаллы, как нa реках вавилонских наследный сброд, мы считали затменья скрещённых яхт, под патрульной фарой сцепляя рот, и внушали телам города и дебри — нас хватали обломки, держались, крепли. Ты – в рулонах, в мостах, a пята – снегирь, но не тот, что кладбища розовит, кости таза, рёбер, висков, ноги в тьме замесят цирки и алфавит, чтоб слизняк прозрел и ослеп, устыдясь, пейте, партнёры, за эту обратную связь! Как зеркальная бабочка между шпаг, воспроизводится наша речь, но самим нам противен спортивный шаг, фехтовальные маски, токарность плеч, под колпаком блаженства дрожит модель, валясь на разобранную постель. |
