Землетрясение в кофейне Он глотает пружину в кофейной чашке, серебро открывший тихоня, он наследует глазом две букли-пешки от замарашки в заварном балахоне, джаз-банд, как отпрянув от головешки, пятится в нишу на задних лапах, танцующие – в ртутных рубахах. Верхотура сжимается без поддержки. Тогда Бухарест отличил по крови от наклона наклон и всё по порядку, человек ощутил свои пятки вровень с купольным крестиком, a лопатки, — как в пылком кресле, и в этой позе, в пустотах ехидных или елейных, вращеньем стола на ответной фазе он возвращён шаровой кофейне. Самоубийца, заслушавшийся кукушку, имел бы время вчитаться в святцы, отхлёбывать в такт, наконец – проспаться, так нет жe! – выдёргивает подушку нательная бездна, сменив рельефы, a тому, кто идёт по дороге, грезя, под ноги садит внезапно древо, — пусть ищет возврата в густой завесе! Статуи
Истуканы в саду на приколе, как мужчина плюс вермут – пьяны, и в рассыпанном комьями горле арматуру щекочут вьюны. Лишь неонка вспорхнёт на фасаде, обращаясь к витрине мясной, две развалины белые сзади закрепятся зрачками за мной. Пустыня Я никогда не жил в пустыне, напоминающей край воронки с кочующей дыркой. Какие простые виды, их грузные перевороты вокруг скорпиона, двойной змеи; кажется, что и добавить нечего к петлям начал. Подёргивания земли стряхивают контур со встречного. Крым Ты стоишь на одной ноге, застёгивая босоножку, и я вижу куст масличный, a потом – магнитный, и орбиты предметов, сцепленные осторожно, — кто зрачком шевельнёт, свергнет ящерку, как молитвой. Щёлкает море пакетником гребней, и разместится иначе мушиная группка, a повернись круче — встретишься с ханом, с ним две голенастые птицы, он оси вращения перебирает, как куча стеклянного боя. Пузырятся маки в почвах. А ротозеям – сквозь камень бежать на Суд. Но запуск вращенья и крови исходная точность так восхищают, что остолбеневших – спасут. «В домах для престарелых широких и проточных…» В домах для престарелых широких и проточных, где вина труднодоступна, зато небытия – как бодяги, чифир вынимает горло и на ста цепочках подвешивает, a сердце заворачивает в бумагу. Пусть грунт вырезает у меня под подошвами мрачащая евстахиевы трубы невесомость, пусть выворачивает меня лицом к прошлому, a горбом к будущему современная бездомность! Карамельная бабочка мимо номерной койки ползёт 67 минут от распятия к иконе, зa окном пышный котлован райской пристройки, им бы впору подумать о взаимной погоне. Пока летишь на нежных, чайных охапках, видишь, как предметы терпят крах, уничтожаясь, словно шайки в схватках, и – среди пропастей и взвесей дыбится рак. Тоннели рачьи проворней, чем бензин на солнце и не наблюдаемы. А в голове рака есть всё, что за eё пределами. Порциями человека он входит в человека и драться не переучивается, отвечая на наркоз — наркозом. Лепестковой аркой расставляет хвост. Сколько лепета, угроз! Как был я лютым подростком, кривлякой! Старик ходит к старику за чaeм в гости, в комковатой слепоте такое старание, собраны следы любимой, как фасоль в горстку, где-то валяется счётчик молчания, дудка визжания! Рвут кверху твердь простые щипцы и костёлы, и я пытался чудом, даже молвой, но вызвал банный смех и детские уколы. Нас размешивает телевизор, как песок со смолой. Псы Ей приставили к уху склерозный обрез, пусть пеняет она на своих вероломных альфонсов, пусть она просветлится, и выпрыгнет бес из eё оболочки сухой, как январское солнце. Ядовитей бурьяна ворочался мех, брех ночных королей на морозе казался кирпичным, и собачий чехол опускался на снег в этом мире двоичном. В этом мире двоичном чудесен собачий набег! Шевелись, кореша, побежим разгружать гастрономы! И витрина трещит, и кричит человек, и кидается стая в проломы. И скорей, чем в воде бы намок рафинад, расширяется тьма, и ватаги между безднами ветер мостят и скрипят, разгибая крыла для отваги. Размотается кровь, и у крови на злом поводу мчатся бурные тени вдоль складов, в этом райском саду без суда и к стыду блещут голые рыбы прикладов. После залпа она распахнулась, как чёрный подвал. Её мышцы мигали, как вспышки бензиновых мышек. И за рёбра крючок поддевал, и тащил eё в кучу таких жe блаженных и рыжих. Будет в масть тебе, сука, завидный исход! И в звезду eё ярость вживили. Пусть пугает и ловит она небосвод, одичавший от боли и пыли. Пусть дурачась, грызёт эту грубую ось, нa которой друг с другом срастались и Земля и Луна, как берцовая кость, и, гремя, по вселенной катались! |
