Две гримёрши мёртвый лежал я под сыктывкаром тяжёлые вороны меня протыкали лежал я на рельсах станции орша из двух перспектив приближались гримёрши с расчёсками заткнутыми за пояс две гримёрши нашли на луне мой корпус одна загримировала меня в скалу другая меня подала к столу клетка грудная разрезанная на куски напоминала висячие замки a когда над пиром труба протрубила первая взяла проторубило светило галечной культуры мою скульптуру тесала любя натуру ощутив раздвоение я ослаб от меня отделился нагретый столб чёрного света и пошёл наклонно словно отшельница-колонна Шахматисты Два шахматных короля делят поля для выигрыша, надежду для. Все болеют за короля нефтяного, a я – за ледяного. О, галек, пущенных по воде, всплывающие свирели… Так и следим за игрой их – года пролетели. Что ожидать от короля нефтяного? Кульбитов, упорства и снова подвига, ну, как от Леонардо, победы в конце концов. Кому это надо? Ледяной не спешит и не играет соло, — с ним вся пифагорова школа, женщина в самоцветах, словно Урал, им посажена в зал, он ловит пущенный eю флюид и делает ход, принимая вид тщательности абсолюта. Блеск ногтей. Рокировка. Мозг. У противника аура стянута к животу, он подобен складному зонту, а мой избранник – радиоволна, глубина мира – его длина. Противнику перекручивают молекулярные нити. Ледяной король, кто в твоей свите? Зa ним – 32 фигуры, iMac, судьи и аббревиатуры, армии, стада, ничейная земля, я один болею за этого короля. У него есть всё – в этом он бесподобен. На что ж он ещё способен? Шах – белая шахта, в которую ты летишь. На чёрную клетку шлёпается летучая мышь. Минус-корабль От мрака я отделился, словно квакнула пакля, сзади город истериков чернел в меловом спазме, было жидкое солнце, пологое море пахло, и возвращаясь в тело, я понял, что Боже спас мя. Я помнил стычку на площади, свист и общие страсти, торчал я нейтрально у игрального автомата, где женщина на дисплее реальной была отчасти, границу этой реальности сдвигала Шахерезада. Я был рассеян, но помню тех, кто выпал из драки: словно летя сквозь яблоню и коснуться пытаясь яблок, – не удавалось им выбрать одно, однако… Плечеуглых грифонов формировалась стая. А здесь – тишайшее море, как будто от анаши глазные мышцы замедлились, – передай сигарету горизонту спокойному, погоди, не спеши… …от моллюска – корове, от идеи – предмету… В горах шевелились изюмины дальних стад, я брёл побережьем, a память толкалась с тыла, но в ритме исчезли рефлексия и надсад, по временным промежуткам распределялась сила. Всё становилось тем, чем должно быть исконно: маки в холмы цвета хаки врывались, как телепомехи, ослик с очами мушиными воображал Платона, море казалось отъявленным, a не призрачным – неким! Точное море! в колечках миллиона мензурок. Скала – неотъемлема от. Вода – обязательна для. Через пылинку случайную намертво их связуя, надобность их пылала, но… не было корабля. Я видел стрелочки связей и все сугубые скрепы, нa заднем плане изъян – он силу в себя вбирал — вплоть до запаха нефти, до характерного скрипа, белее укола камфары зиял минус-корабль. Он насаждал – отсутствием, он диктовал – виды видам, a если б кто глянул в него разок, сразу бы зацепился, словно за фильтр из ваты, и спросонок вошёл бы в растянутый диапазон. Минус-корабль, цветом вакуума блуждая, нa деле тёрся на месте, пришвартован к нулю. В растянутом диапазоне на боку запятая… И я подкрался поближе к властительному кораблю. Таял минус-корабль. Я слышал восточный звук. Вдали на дутаре вёл мелодию скрытый гений, лекально скользя, она умножалась и вдруг, нацеленная в абсолют, сворачивала в апогее. Ко дну шёл минус-корабль, как на столе арак. Новый центр пустоты плёл предо мной дутар. На хариусе весёлом к нему я подплыл – пора! — сосредоточился и перешагнул туда… Жужелка[1]
Находим eё на любых путях пересмешницей перелива, букетом груш, замёрзших в когтях температурного срыва. И сняли свет с неё, как персты, и убедились: парит жужелка между шести направлений, молитв, сказанных в ледовитый сезон сгоряча, a теперь она вымогает из нас закон подобья своих петель. И контур блуждает eё, свиреп, йодистая кайма, отверстий хватило бы на свирель, но для звука – тюрьма! Точнее, гуляка, свисти, обходя сей безъязыкий зев, он бульбы и пики вперил в тебя, теряющего рельеф! Так искривляет бутылку вино невыпитое, когда застолье взмывает, сцепясь винтом, и путает провода. Казалось, твари всея земли глотнули один крючок, уснули – башенками заросли, очнулись в мелу трущоб, складских времянок, посадок, мглы печей в желтковом дыму, попарно – за спинами скифских глыб, в небе – по одному! |
