Набираю номер брата. Длинные гудки тянутся, кажется, целую вечность.

— Ямпольский, слушаю, — хриплый голос пробирает до мурашек. Не принадлежи он моему брату — пропала бы.

— Ты что, спишь? — гляжу на яркие цифры на магнитоле: полдвенадцатого.

— Болею, — не соглашается он, прочистив горло. Голос звучит четче, но все с той же волнительной хрипотцой. Да уж, бедные девицы, попавшие под его обаяние.

— От горя или от радости? — поддеваю я, ненадолго забывая, где я и что мне, собственно нужна его помощь. Хотя с него помощник сейчас, как с меня принцесса Диана.

— От вселенской несправедливости, — вздыхает он. И не понять, то ли в шутку, то ли всерьез. — А ты чего звонишь, куколка? Случилось чего?

— Соскучилась, — улыбаюсь, понимая, что ничего я ему не расскажу и ни о чем не попрошу.

— Ну так приезжай. Будем болеть вместе.

— Э нет, братишка, — посмеиваюсь, наблюдая, как лобовое стекло затягивает снежной коркой. Картинка перед глазами радости не внушает. — У тебя лекарства никудышные.

— Права ты, куколка. Сиди — ка ты дома со своим глинтвейном, — упаси боги от такого дома, — и жуй…

Короткий стук у самого уха.

— Черт, — вздрагиваю, выронив телефон, и резко оборачиваюсь на стук. У водительской дверцы стоит мужчина в необъятной куртке. Капюшон натянут по самые глаза, а снизу лицо замотано шарфом. Только странных мужиков мне среди ночи не хватает. Нашариваю ладонью телефон, упавший между сидениями. Брат уже не на шутку разнервничался.

— Ко мне тут пришли, — перебиваю поток вопросов брата. — Повиси немного, ладно?

— Без проблем, — облегченно выдохнув, соглашается брат. А я опускаю стекло и сталкиваюсь с невероятно яркими синими глазищами. И первая мысль, как и тогда, при знакомстве: не бывает в природе таких ярких глаз, бездонных почти. Но они есть и смотрят тревожно. А потом широкая ладонь в перчатке отодвигает на затылок капюшон, опускает шарф. Обветренные губы изгибаются в полуулыбке.

— Баронесса и без кареты, — насмешливо. — Нонсенс. Миледи, где пажей растеряли, а?

И почему все красивые мужики такие уроды?

— Это свои, — уже брату в трубку.

— Свои? — как-то недоверчиво уточняет брат.

— Угу. Сосед в гости зовет.

— Ааа, — как-то неопределенно протягивает брат. — Развлекайся, куколка.

— Угу, — только и всего.

Прячу телефон в карман пальто и перевожу взгляд на «соседа». Лыбится во все тридцать два, заслонив собой все окно. Метель осталась за его широченной спиной. М — да, эксклюзивный экземплярчик в классе «уродов». Именуется скотина редкостная, рыжая и наглая. Меня терпеть не может. И надо признать, чувства наши взаимны. Стоит, сверкая своими глазищами, в которых бесенята танцуют рок — н—ролл. И ответить бы ему, да только сил совершенно нет. Вздыхаю. Что — то расклеилась я как — то. И, положив голову на скрещенные на руле руки, на выдохе заговариваю. Говорю, как чертовски устала за этот сумасшедший день, да и за год в целом. Как мне надоели его постоянные «шпильки» о моем статусе и недалеком уме. Надоело доказывать всем, что я чего — то стою. Не сегодня. Не в эту праздничную ночь. Давай мы продолжим завтра, а эта ночь пусть будет временным перемирием, потому что я давно не встречала Новый год. А так хочется, чтобы как в детстве: пестрая елка под самый потолок, куча игрушек, мандарины и россыпь фейерверков за окном. Замолкаю, усмехнувшись. Отпустило немного. Иногда полезно выговориться, даже когда твой собеседник абсолютно точно не знает ни единого слова на немецком. В моем случае это огромный плюс. Иначе не избежать очередных «шпилек». А сейчас я просто хочу в тепло, под одеяло и чтобы…

— Вылезай, — перебивает мои мысли требовательный голос. Смотрю во все глаза. На мгновение кажется, что он все понял и уже сделал свои выводы. — Давай пошевеливайся, миледи. А то заметет снегом — не выгребем потом. Что я потом брату твоему скажу?

Фыркаю. Нет, не понял он ничего. О собственной шкуре печется. Конюх, что с него взять.

— Вряд ли ты говорить сможешь, — бурчу, выбираясь из машины. И тут же попадаю в снежный вихрь: снег бьет в лицо, а обжигающий ветер сбивает с ног, прижимает к «телу» машины. Задыхаюсь, зажмурившись, пытаясь найти точку опоры. Вот так попала, елки — палки. И сдался мне тот принц, чтоб его. Сидела бы сейчас в своей уютной квартирке, заедала мандаринами глинтвейн и смотрела очередное новогоднее шоу по телевизору. Нет же, потянуло на приключения. Золушка тоже мне.

Но все меняется в одно мгновение. Сильные руки обхватывают плечи и прижимают к широкой мужской груди. От пуховика пахнет морозом и бензином, и дышать так легко: ничего не лепится в глаза, не забивает нос и рот. Ветер стихает. Я отодвигаюсь от конюха. Переступаю ногами в изящных сапожках.

— Ты бы еще хрустальные туфельки нацепила, Снегурочка, блин, — фыркает конюх, смерив меня насмешливым взглядом.

— Тебя забыла спросить, — хмурюсь. До чего же невозможный тип. И почему именно он мне попался в эту ночь? За что такое наказание?

— Это точно, — усмехается конюх. — И куда только Самурай смотрит.

— На жену, — по-прежнему хмуро.

Моя реплика остается без ответа. Вместо этого конюх выгребает меня из сугроба, куда так ловко въехала моя «Тойота». Ноги по колено утопают в снегу: брюки насквозь промокли, а пальцев на ногах я перестаю чувствовать буквально через несколько метров. Но я упрямо иду следом, не выпуская широкой ладони в перчатке. Впрочем, даже если бы мне и захотелось вырваться — конюх держит крепко. И пусть. Я же не самоубийца. Он идет уверенно, будто каждый день тут бродит в такую непогоду. А может и бродит, кто ж его знает. К тому же он преданный пес брата и не обидит, разве что словом. Но от словесных атак я уже научилась отбиваться.

Но еще через пару метров сугробов и метели все-таки становится не по себе. Не будем же мы пешком топать до самой деревни, огней которой даже не видно в этой снежной круговерти? И мысль о дружбе с братом уже не спасает. Паника налипает снежным комом, но накрыть с головой не успевает. Мы останавливаемся напротив мощной громадины на лыжах: снегоход. Вот уж точно чудо чудесное. В такой глуши и такой мощный агрегат. Только забираться на него оказывается жуть как неудобно: замерзшие конечности отказываются подчиняться хозяйке, то не сгибаясь, то соскальзывая. В попытках взобраться на рычащего монстра — и когда конюх успел его завести? — совсем выпускаю из виду своего спутника. А он, поймав меня, едва не пропахавшую носом снег, легко, как пушинку, закидывает на снегоход. Сам садится спереди, нащупывает мои руки и кладет мои ладони на свой живот. И замирает, будто ждет, что я начну возмущаться. Не дождется. Очень хочется в тепло — замерзла очень. Сцепляю пальцы, обхватывая конюха за талию, и прижимаюсь к нему как можно ближе. Он такой горячий, что его тепло ощущается даже через ворох одежды. Чувствую, как он расслабляется и, кивнув, трогается с места.

Сейчас. Декабрь.

Егор не находит себе места. Он давно все приготовил: ужин, шампанское, свечи. Даже елку нарядил, хотя терпеть не мог всю эту новогоднюю ерунду. Но ради нее он готов не только елку нарядить, но и самого Деда Мороза из Лапландии притащить. Лишь бы она пришла. Пусть даже язвит и злится — ему не впервой. Главное, в эту ночь она должна быть рядом. Он давно хотел увидеть ее в своем доме, но все как — то повода не было пригласить. Слишком странные у них сложились отношения, слишком непростые, чтобы просто взять и позвать ее в гости. Засмеет, как минимум, а потом еще долго будет припоминать ему его расстройство ума. Она ведь уверена — Егор ее ненавидит. А он по ней с ума сходит. Она одним своим появлением перевернула его жизнь вверх тормашками, да еще умудрилась такой кавардак в ней устроить, что Егор, даже захоти навести порядок, не сумеет. Без нее не сумеет.

Уже в сотый, наверное, раз Егор смотрит на часы. Стрелки неумолимо вышагивают по циферблату, отсчитывая секунды, минуты, часы, гулким боем нарушая вязкую тишину. А ее все нет. И метель за окном взъярилась не на шутку: гнет деревья, взвивает до небес снежные смерчи, недовольно скрипит незапертыми воротами. И беспокойство в душе нарастает снежным комом, готовое вот — вот обрушиться снежной лавиной. Егор вымеряет шагами гостиную с мигающей разноцветными огоньками елкой, подходит к окну, вглядываясь в снежную круговерть. Переводит дыхание, заставляя себя успокоиться. Все хорошо. Ипполит сказал — она приедет, значит, нужно просто подождать. Но как же невыносимо просто ждать! И тишина выкручивает похлеще гриппа. Егор вздыхает, теперь прекрасно понимая друга, ненавидящего тишину. Он тоже скоро ее возненавидит: звенящую и неживую, воняющую одиночеством. Прислоняется лбом к холодному стеклу.