Гоминарий Какое странное дано виденье мне. Я вижу некий город в глубине, В нём всё почти на уровне щестого Или седьмого чувства, как во сне, Но нет ни белого, ни золотого. Всё движется и всё стоит на месте. Ломается, как маятник из жести, Людской поток всё вдоль одной тропы. И угловатость камня в каждом жесте, И в каждом камне жест и лик толпы. Живые птицы роются в отбросах, А мёртвые висят на перекосах Мостов и стен, на фонарях слепых. И небо дремлет в водяных насосах, — Столь тесное для мёртвых и живых. И пыль повсюду. Пыльное пятно Переползает из окна в окно. Случись у дворников однажды семинарий, — И вместе с пылью будет сметено То, что зовётся Город – Гоминарий. 1988 Над вечным Ещё светло в небесах, Ещё есть возможность Держать этот мир на весах. Но что это? Всюду я вижу людей В виде голодных и голых идей! Голодные — Они пожирают друг друга. Голые — Они забывают отечество. Если даже и камни Падают с ровного луга — Как не упасть человеку С круглого лба человечества! Эти амёбные функции — Всего лишь последствие рабства. Рабство – обратное барстство, Презревшее братство. Как паста из тюбика Выдавливается паства, Нищие духом плодятся, И вот оно нищее царство. Мир достаточно прочен. Не прочно для мира место! Меня окружают амёбы, Что у них на уме – неизвестно. Или я принят на равных? Может, тоже кого-то сжираю, Сижу на чужом ложе, На краденой лире играю? Всё же я не оставлен, И я никого не оставил. Кровью исходят мои К лире прибитые руки. Тот, кто меня В этой дивной игре наставил, Радугу мне поставит, Там, на речной излуке. Ибо меня окружают Фантомы бесчеловечья. Воздух почти задушен Бездушием жабьим. А я ещё не забыл Небесного просторечья, И завывать не умею На высоком наречье рабьем. 1988 «По вине человека – море преступно…» По вине человека – море преступно. По вине моря – человек слаб. Вот он карабкается по уступам Моллюск рогоносец, обнажённый краб. Ему холодно, его продувает ветром. Но он заставляет себя восхищаться и петь. И плюёт в море чешую креветок, Потому что морем пахнет смерть. Бедный человек, романтическая головёшка, Ты всё ещё коптишь на сыром ветру? Твоё искусство – грязная ветошка. Пой после меня, когда я умру. Мы восходим на небом, море кажется каплей. Но только попробуй спрятать его в карман! Не спасут тебя щели, заткнутые паклей, Всё равно приобщишься к рыбьим кормам. А потом говорят, что море преступно, Что оно желает в пучину увлечь. Перед морем нелепо щеголять своим трупом. Затыкай свою душу – опасная течь. 1988 «Они ещё танцуют…»
Они ещё танцуют, Они ещё поют, Как карты жизнь тасуют, Вслепую раздают. И всяк юлит, лукавит: Нам всё, мол, ко двору, А прав лишь тот, кто правит И кто ведёт игру. Играй, – себе дороже! — Живи, как жизнью, сном, И строй смешные рожи Тому, кто за окном. Тому, кто не играет, Господь его прости, Кто дом свой поджигает, Чтоб целый мир спасти. 1988 «Он здесь не приживётся…» Он здесь не приживётся, Таёжный лебедь. Он только посмеётся На общий лепет. Ему нужны озёра Иных размеров. Не вынесет позора Средь уток серых. Он, медленный и плавный, Землёй недужен. Душою своенравной Лишь с небом дружен. Бессмысленны усилья Людской науки. Он обломает крылья Об ваши руки! Таёжный лебедь нежный, Дитя свободы, Привык смотреть с надеждой В лицо природы. 1987 «На срезах книги годовые кольца…» На срезах книги годовые кольца, А на обложке золотой металл, — Как отзвук, отголосок колокольца, Который в каждом сердце трепетал. О, книга не запаханных просторов И птицами не склёванных снегов! Ямщицкой тройки непутёвый норов, Проклятье не оплаченных долгов. По всем по трём гони, ямщик, не мешкай, Заплачет драгоценный бубенец. Но всё равно по строчкам ли, по вешкам, Куда-нибудь приедешь, наконец. Печным угаром иль запечным бесом Пахнёт в лицо нам постоялый двор. А эта Книга снова станет лесом, Куда вовек не хаживал топор. Ещё наспишься на сосновых нарах, Мертвецки пьяный и того пьяней, Пока не спросит кто-то песен старых И тройку застоявшихся коней. 1988 |
