— Русский заключенный почти все время без сознания. Я хотел сделать ему инъекцию морфия или камфоры, но… — врач развел руками, — здесь ничего нет. Впрочем все это уже бесполезно, ему при допросе дали слишком большую нагрузку! Спасти русского нельзя. — Врач замолчал. Потоптавшись перед посетителями, неуверенно сказал: — Ну что ж, если вам надо, пройдите.

В палате, куда вошли Майер и Рамке, в один ряд стояли три жесткие койки. Заправлены они были грязными одеялами, без простыней. Четвертая кровать находилась около окна с железной решеткой. На этой кровати лежал Органов. На худом морщинистом лице русского профессора выделялись заострившиеся скулы и выступающая вперед белая бородка. Закрытые веки Аркадия Родионовича окрасились синевой и, казалось, отражали подступающую через окно ночь. Под головой валялся изодранный и, видимо, кем-то снятый с него, пиджак. Поверх окровавленного белья накинута грязная простыня. И было непонятно, жив еще этот человек или уже умер…

Когда Майер назвал профессора по имени, тот с трудом приоткрыл глаза.

— Дорогой профессор, мы спасем вас… — волнуясь говорил Майер.

— Возьмем вас отсюда, возьмем… — повторил он.

— По-о-оздно-о! — с трудом прошептал Аркадий Родионович.

Доктор Майер склонился над умирающим профессором, в палате негде было присесть. Майер никак не мог сообразить, что следует сейчас делать, как и чем можно помочь русскому ученому. Наконец, он понял: необходимо немедленно получить разрешение гестапо, чтобы взять русского профессора в какую-нибудь частную и хорошую больницу. Майер решил уже просить Рамке о помощи, как заметил, что Органов что-то хочет ему сказать. Майер наклонился еще ниже к профессору.

Но Органов молчал. Его усталый взгляд остановился на незнакомом ему человеке в форме офицера СС. Доктору Майеру показалось, что во взгляде русского ученого он уловил и желание сообщить что-то важное и в то же время колебание, недоверие… «Рамке… ну, да, мешает Рамке, — догадался доктор. — Но как его удалить из комнаты? Выйдет ли Рамке?.. Он так спешил сюда…» Хрип, вырвавшийся из груди Аркадия Родионовича, и его тяжелое дыхание оборвали появившуюся мысль. Майер с испугом заметил, как посинело лицо Органова.

— Скорее врача, врача! — быстро обернулся доктор к Рамке, скорее… профессору плохо!

Оберст-лейтенант наклонился к постели русского ученого. Одного взгляда эсэсовцу было достаточно, чтобы безошибочно понять, что профессору очень плохо. Какую-то секунду, две Рамке раздумывал: можно ли оставить ученых одних: мелькнула мысль: «Или сейчас или будет поздно!» Но испуг, что профессор вот-вот умрет, унеся с собой свою тайну (а она у него, конечно, есть!) толкнул его к двери. Он бегом устремился в коридор…

Аркадий Родионович снова открыл глаза. В комнате, кроме него и доктора Майера, никого не было.

— Герр доктор… — Органов с трудом передохнул. Из груди его опять вырвался хрип, лицо исказила болезненная гримаса. — Мне надо важное… — Аркадий Родионович замолчал так же внезапно, как и заговорил. И доктору Майеру показалось, что у профессора как-то странно задрожали ресницы, под глазами начала разливаться синева…

— Я слушаю вас, Аркадий Родионович… успокойтесь, — стараясь не выдать своего волнения, прошептал Майер. — Успокойтесь, сейчас сюда придет врач…

— Нет. Мои бумаги… — с трудом передохнул Органов. — Их не успеют взять…

— Простите, дорогой Аркадий Родионович, какие бумаги?

— В комнате… в тайнике под окном… Аркадий Родионович с минуту лежал, неестественно полуоткрыв рот. Видно было, что он не в силах больше произнести ни слова. Его щеки, вдруг принявшие какую-то земляную окраску, конвульсивно задергались. И только глаза, ставшие очень большими и, пожалуй, более тусклыми, чем раньше, продолжали упрямо смотреть на доктора.

— Мои труды… Они не должны пропасть… Нет, — вполне отчетливо прошептал Органов. — Их надо передать… Луговому…

Доктор Майер нахмурил лоб, он не успел еще понять, о каких бумагах так сильно тревожился его умирающий коллега, о каком Луговом он говорил в эти тяжелые минуты.

— Передайте Луговому… русскому рабочему… сделав над собой нечеловеческое усилие, пытался пояснить профессор. Он глубоко и неожиданно легко вздохнул и, не издав больше ни звука, закрыл глаза.

Между тем, в коридоре, перед самой палатой, где лежал русский ученый, послышались шаги. Дверь распахнулась. Держа за руку тюремного врача, в палату вбежал Рамке. Когда он приблизился к постели, то увидел, что возле Органова, склонившись у его изголовья, безмолвно застыл доктор Майер. Голова русского ученого была неестественно запрокинута — он был мертв.

Сообщение Франца Лебе о смерти Аркадия Родионовича потрясло Лугового. Только недавно был арестован и замучен Николай Красницин, затем убит Эрнст Генле. И вот — профессор Органов. — Это удар, удар в самое сердце. Погиб замечательный товарищ. И погиб он от руки пьяницы — тюремного следователя.

Луговой не сомневался, что нацисты, наконец, все же сумели пронюхать о вредительстве. Все ясно. Ждать больше нечего. Не сегодня-завтра начнутся массовые репрессии, многих «завербованных» рабочих арестуют. И Луговой решился на смелый шаг…

В тот же вечер, по окончании работы, в дальнем углу на нижних нарах собралась группа «игроков». Лица у них были тревожны. Эти люди думали не об игре, они вели разговор совсем на другую тему. Подпольщики попали в трудное положение. И Луговой прямо сказал об этом своим товарищам.

— Ждать больше нельзя, — заключил Луговой. — Гестаповцы могут всех нас в любую минуту отправить в концлагеря. Понимаете, на наше место пригонят других и они снова будут создавать радары. Я считаю, что надо провести операцию сегодня же ночью. С Францем я уже договорился обо всем.

— Правильно, другого выхода нет, — поддержал Лугового Алексей Смородин. Он хотел что-то добавить, но совсем рядом кто-то громко запел:

Луговой поднял голову: на верхних нарах, свесив ноги и отбивая ими дробь по доскам, пел Пашка:

Нервы у подпольщиков были натянуты до предела, они решали важный вопрос, а этот дурачится… Луговой вскочил на ноги и шагнул к Пашке, но в тот же момент увидел, что Пашка пристально смотрит куда-то в сторону. Луговой невольно обернулся. У стены, за печным выступом, нагнувшись, стоял судетский немец Отто. Он поправлял расшнуровавшийся ботинок. Заметив, что привлек к себе внимание, Отто распрямился и побрел по коридору на свое место. А Пашка, беспечно потирая ладони, как ни в чем не бывало, продолжал петь:

Через несколько минут подпольщики продолжали прерванную «игру».

— Опять Отто? — сердито спросил Соколов.

— Да, надо быть осторожней… — ответил Луговой.

— Пора разделаться с негодяем! — Смородин вскочил с нар. — Ну подожди, доберемся до тебя, — погрозил он кулаком. — Доберемся…

Когда все разошлись, к Петру Михайловичу пробрался Смородин.

— Вы велели мне зайти к вам.

— Алеша, — Луговой взял его за плечи, — если не вернусь, то вы с Пашкой должны сами разыскать бумаги Аркадия Родионовича.

Луговой шумно вздохнул и, будто сбрасывая с себя какой-то груз, выпрямился. В бараке было сумрачно. Лампочки горели тускло и не могли совсем разогнать темноту наступающей ночи. Петр Михайлович обвел взглядом соседние нары.

— Аркадий Родионович сообщил тайник своих бумаг, — продолжил Луговой, — но проникнуть туда нелегко.

— В лабораторию? — у Смородина приподнялась одна бровь: — Ну, что ж, попытаемся.

— Нет, Алеша, не в лабораторию, в дом, где жил Аркадий Родионович.