Парень лежит, раскинув руки, в самом центре двора. На него наступил ногой эсэсовец. В руке у эсэсовца уже не пистолет, а короткий хлыст. Он щелкает им по ярко начищенному голенищу сапог и спокойно закуривает сигарету. Мощные прожекторы освещают внутренний двор. И Луговому кажется, что луч света нарочно остановился на убитом. Видна каждая черточка на его лице. И не верится, что минуту назад этот молодой солдат шел в шеренге со всеми, был жив.

Рано утром Луговой проснулся от холода. Когда он открыл глаза, Пашка уже не спал.

— Здесь собака и та сдохнет…

— Не отапливают… — отозвался Луговой.

— Петр Михалыч, так мы не протянем, — зашептал Пашка, — первую ночь рука не беспокоит, вздохнул было свободней, а тут… — Пашка выругался.

Луговой сел, плотней запахнулся шинелью и повернул голову к двери. Человек с черной бородкой тоже проснулся. Он слегка кивнул Луговому. Петр Михайлович провел рукой по переносице: «Где я видел его?» Как ни старался он, но припомнить бородатого военнопленного так и не смог.

Человек с бородой, стараясь никого не потревожить, стал пробираться к Луговому. Он присел перед ним на корточки:

— Не узнаешь, Петро?

— Нет, — откровенно признался Луговой. Но в памяти у него в этот момент мелькнуло что-то знакомое и очень, очень далекое…

— Эх… курсант Луговой…

— Старшина Соколов! — тихо вскрикнул Петр Михайлович.

— Так-то брат. Двенадцать лет прошло, а училище наше я не забываю.

— Прости, Костя, запамятовал. По совести сказать, и изменился ты сильно.

— М-да… Борода выросла, на ногах грязные обмотки, так что ли? — Соколов усмехнулся. — Жизнь-то оказалась сложнее, чем мы в молодости думали.

— Сложнее, — согласился Луговой.

— Мы, по правде сказать, много недопонимали прежде, мне это теперь совершенно ясно, — задумчиво продолжал Соколов. — Вон, видишь, — он кивнул головой на скорчившихся на досках людей, — как приходится расплачиваться… Тяжело, брат…

— Да, не легко… — глухо начал Луговой, — но наш народ…

— Э-э, брось! — вдруг раздраженно махнул рукой Соколов, — брось…

Луговой быстро поднял голову:

— Ты что же, считаешь, это — конец?!

— Ничего я не считаю, — еще с большим раздражением продолжал Соколов. — Сам раскинь мозгами: допустили до Москвы, Сталинграда. Вот же сволочь, куда докатился. И знаешь, главное, танки у него, самолеты…

Услышав шорох, Луговой предостерегающе приподнял руку.

— Правильна, Петро, ты прав, мы и говорить теперь не можем свободно, — с горечью откликнулся Соколов.

Луговой больше не возражал. Он решил дать товарищу высказаться и понимал, что Соколов изливает ему то, что давно уже выстрадано.

— Ты что думаешь, Петро, нас одной внезапностью взяли, может быть, даже испугом. — Губы Соколова искривились. Было неприятно видеть, как у него стало подергиваться веко.

— Нет, не только в этом беда, — покачал головой Соколов. — Внезапности пора кончиться ну… скажем, через месяц. Да, да не больше. Эх, Петро… — Соколов махнул рукой, замолчал.

— Значит, все летит к чертям, так, по-твоему? — не выдержав, резко спросил Луговой.

— А знаешь — у меня жена погибла, дочка… — очень тихо заговорил Соколов, — перед самым пленом письмо получил, разбомбили дом… — И снова в голосе его зазвучало озлобление. — У-у, гад… самолеты… техника… — он замолчал, уставился в одну точку. И Луговой вдруг почувствовал какую-то неловкость.

— Костя, ведь ты почти совсем седой! — он обнял товарища, — тебе пришлось не мало хлебнуть. А ты постарайся уйти из этого лагеря. — Не обращая внимания на последние слова Лугового, горячо зашептал Соколов, — иначе здесь пропадешь!

— Как уйти? — не понял Луговой. Он почувствовал, что у него напряглись мускулы, стало трудно дышать.

— Путь один — попасть в группу для отправки в карантинный лагерь. Есть такой в Каунасе. Туда часто отправляют от нас по двести-триста человек. Надо только в голову построения встать… отсчитывают всегда с левого фланга.

— А ты сам-то? — в волнении спросил Луговой.

— Мне здесь крышка. Не понравился эсэсовцу, тому, который ведает отправкой пленных. Он обещал сгноить меня здесь… Говорит — пули на меня не будет расходовать. — Соколов на минуту замолчал и уже с каким-то безразличием добавил: — Мне и баланды дают не полную порцию, приказ такой.

Наступила тягостная тишина. Соколов покосился на дверь:

— Пойду на место. Увидят тебя в моей компании, тоже попадешь на заметку. — Он поднялся, положил на плечо Лугового руку: — Сегодня воскресный день, на работу не погонят.

Луговой смотрел на товарища. Он шел медленно, тяжелой, усталой походкой. Луговой почувствовал, как к горлу подступил горький ком, и опустил голову.

— Петр Мыхалыч… а как же я? — услышал Луговой совсем рядом голос Пашки.

— Чего ты?

— Да вот, уходить-то отсюда, попытаться-то. — Пашка приподнял забинтованную руку, — помешает наверно?

Луговой понял, Пашка опасается, что эсэсовцы не включат раненого в группу для отправки в Каунас. «А ведь он прав, если даже удастся попасть в группу переходящего состава, то Пашку могут просто вышвырнуть».

— Ничего, Паша, попробуем пока здесь продержаться, да и присмотреться к здешним порядкам надо, а потом… потом видно будет. Одного тебя не оставлю, — твердо проговорил Луговой и заметил, с каким облегчением вздохнул парень.

Луговой сидел задумавшись. Многие военнопленные проснулись. На пороге появился охранник.

— Выходи! Живо!..

Снова внутренний двор. Военнопленные строятся. Вытягиваются две шеренги; в первой — новички. Эсэсовский офицер стоит в центре двора. Он в теплой шинели с меховым воротником, в фуражке. Фуражка заломлена на затылок, у нее — высокая тулья. У офицера румяное цветущее лицо. Только нос белый и очень длинный и кажется чужим на этом лоснящемся лице.

Офицер играет хлыстиком. Ему, видимо, доставляет удовольствие смотреть, как перед ним замерли шеренги. Он делает знак рукой. Подбегает охранник и ставит походный раскладной стул. Усаживаясь, эсэсовец не отдает никаких распоряжений и люди продолжают стоять по стойке «смирно». Проходит десять минут… двадцать… тридцать… Офицер зорко следит, чтобы никто не шевелился. Тех, кто сделал хоть одно движение, охранники бьют короткими резиновыми палками.

Наконец, почувствовав холод, офицер поднимается и уходит. А люди продолжают стоять. Прошло еще двадцать минут, тридцать… он снова появляется во дворе и через переводчика обращается к военнопленным:

— Русские отвыкли от строя. Я хочу помочь русским вспомнить, что без строя не может быть порядка. Вы меня поняли?

Шеренги молчат.

Два охранника начинают тщательно пересчитывать людей, они не спешат. Если один из них сбивается, то начинает снова. Луговой чувствует, как у него ноют ноги. А охранники все еще считают…

Несколько человек упало. Их тут же оттаскивают в сторону. Затем военнопленных перестраивают в две колонны и разрешают выдачу завтрака. Маленький ломтик хлеба с какой-то примесью, немного горького кофе — это все. Но люди, измученные построением, рады, что их снова пошлют в помещение. И действительно, военнопленных отправляют по подземным казематам. Однако не прошло и часа, как всех снова гонят во двор — пора знакомить новичков с распорядком дня.

И опять построение… построение… построение. Так до самого вечера.

Начало темнеть, пошел снег. Большие пушистые хлопья как будто бы неподвижно висят в воздухе. Прошло полчаса. Падение снежинок ускорилось, они закружились в беспорядке, и вскоре, кроме вихрящейся белой пелены, ничего уже не было видно.

Военнопленных загнали в помещение. Усталые люди, кое-как устроившись на досках, погружались в тяжелый сон.

— Петр Михалыч, — вдруг услышал Луговой голос Пашки у самого уха. — Сегодня я слышал, что пленных выводят из лагеря.

— Из лагеря, зачем?

— На работу, на заготовку дров.

— В лес?

— Ну, да! Говорят, охранников посылают мало. Как думаете, Петр Михалыч? Эх, рука только может подвести! Впрочем, ничего, быстро заживает, Она почти не болит.