ГЛАВА I

Люди лежат прямо на полу вагона. Пол дрожит и поскрипывает. Рельсы визжат, придавленные тяжестью идущего состава, скрежет буферных тарелок сливается с несмолкающим гулом наката тяжелых колес.

В вагоне люди тесно прижались друг к другу. Так им теплее. Бледно-желтые лучи зимнего солнца проникают через небольшие оконца, затянутые толстой проволокой, и выхватывают из смрадного полумрака изможденные лица. Некоторые с головой накрылись шинелями. И не поймешь, люди уснули или уже умерли?

Но вот изредка кто-нибудь повернется, приподнимет голову, чтоб хоть немного отдохнуть от проклятого перестука колес, однако в следующую минуту голова снова тяжело опускается вниз. Тогда вновь слышится глухой стон, неразборчивый шепот…

Порою из темного угла доносится хриплый смех, звучит одна и та же фраза:

— Товарищи, товарищи, не шумите, сейчас дадут кашу и суп…

Это говорит солдат. Голос у него звучит торжественно. Солдат сошел с ума и не выползает со своего места, сидит, забившись в самый угол. Он прячется, но неизвестно от кого. А поезд идет все дальше и дальше на запад, оставляя позади сотни километров.

Вагон покачивается из стороны в сторону. Вытянув руку, нащупывая проход, к окну пробирается человек. Здесь светлее. Видно, что из-под шапки человека выбился кусок бинта. Лицо потемнело от грязи и запекшейся крови, и только глаза, глубоко запавшие, большие, серые, лихорадочно блестят.

Ухватившись за боковые деревянные планки, прибитые к стенам, человек тянется к окну. Оно высоко, но мужчина и сам большого роста, окно, затянутое решеткой, находится на уровне его глаз. Стекло замерзло. Человек пробует лизать его языком. И вот уже во рту не так сухо, но язык начинает деревянеть. Зато теперь гораздо легче смотреть в окно.

Широко, раздольно стелется равнина. Покрытая тонкой корочкой льда, она искрится под солнцем тысячами блесток. Поезд делает поворот. Видно, какой длинный состав. Он растянулся змейкой. Серый дым клубится над крышами вагонов, а ниже, как будто из-под колес локомотива, вырывается горячий пар. Белое облако окутывает на обочинах потемневший от копоти снег и почти тут же бесследно исчезает. Где-то вдали, на севере, равнина сливается с голубеющим горизонтом, а чуть в сторону, западнее, там, куда бегут бесконечные рельсы, сереет лесок.

Утро выдалось тихое, морозное. Как должно быть хорошо сейчас на равнине… Но тут же в сознании возникает одно лишь слово: «Плен!» Прислонившись спиной к стене вагона, человек поправил бинт и задумался.

…Разрывы приближались все ближе и ближе. Черные комья земли вперемежку с грязным снегом падали на блиндаж с глухим стуком. А внутри блиндажа на скамейке лежал командир полка. Его только что принесли. Пять минут назад он еще дышал. Но теперь командир мертв. Около него стоят несколько человек. Они молчат. И, может быть, поэтому сильнее слышны разрывы.

Как могло случиться, что убит именно командир? Он находился в глубокой траншее, в десяти шагах от старого окопчика, в котором был я, когда нас накрыл огонь немецких батарей… Много смертей пришлось видеть мне в боях, но в гибель командира верить не хотелось.

Послышался треск зуммера полевого телефона. До меня дошло только одно слово: танки! А командир лежит совсем рядом. И ему уже не надо принимать никаких решений. Решение должен принять другой человек, его заместитель. Этим человеком являюсь я… Лицо командира, всегда спокойное и, как мне казалось, доброе, теперь ничего не выражает. Оно белое, словно снег, застрявший в его лохматой шапке.

В блиндаже тихо. Тихо, если не считать грохота разрывов. Впрочем, к этому грохоту все привыкли… Снова затрещал телефонный аппарат. Из первого батальона сообщают: танки близко!

Медлить нельзя…

Ефрейтор Алексеев пригнулся к баранке. Сейчас он, наверное, не замечает разрывы — под машину стремительно летит узкая лента дороги. Ком промерзшей земли гулко ударил по капоту, маленькие кусочки прилипли к смотровому стеклу, Газик уже выскочил из перелеска. Еще километр — два, и село. Там окопался первый батальон. Но совсем неожиданно послышался лязгающий рокот мощных моторов. «Прорвались танки!» — обожгла страшная догадка. И вдруг новый оглушительный рев обрушился откуда-то сверху. «Юнкерсы»! Дьявольщина, как некстати! Надо успеть в первый батальон… Там сейчас жарко. Успеть обязательно…

Кругом разрывающий душу вой! Голова невольно втягивается в плечи. К пикирующим самолетам, наверное, нельзя привыкнуть. Особенно, если они пикируют на тебя. Это выше человеческих сил. И себя не обманешь. Если даже попытаешься не думать о самолетах, все равно замечаешь, как сжался в комок, а руки намертво ухватились за что-то…

Успеть в батальон! Там решается судьба полка — это мне вполне ясно. Успеть… Но, черт возьми, черепная коробка чего доброго — не выдержит. Вой пикировщиков все нарастает. Неимоверный, обрушивающийся на голову вой, казалось, проник в каждую клеточку тела… Неужели танки прорвут оборону?!

Да, да, я и сейчас отлично помню, что думал об этом и тогда, когда мчался на газике. А затем? Затем я очнулся в свежей воронке от бомбы. Кругом была земля и серый снег. Шапка валялась рядом, со лба капала кровь. Дорога оказалась где-то сбоку, А ефрейтора Алексеева нигде не было видно. Нет и газика. Подняться на ноги страшно. Встать! Командую себе: встать! И опять лечу куда-то в пропасть: темно… душно…

Когда снова открываю глаза — уже ночь. Надо быть осторожным. Побаливает и кружится голова. Ранение легкое, но я еще и контужен. Перед глазами все идет кругом… Но что такое? Не ослышался ли я? Совсем рядом разговаривают немцы! Догадываюсь, что после бомбежки танки все же смяли нашу оборону…

Холодно. Скорее выбраться из воронки: Что стало с батальоном, где полк? Без сомнения, немцы прорвали фронт. Я в тылу врага. А кругом снова совсем тихо. Уже не слышно и немецкой речи. Я осторожно выбираюсь из ямы. В нескольких шагах дерево и тут же проходит дорога. Под этим деревом можно закопать документы. Вырезать ножом щель в мерзлой земле нелегко. Но я работаю. Голова разболелась сильнее. Я складываю все бумаги в планшет и засовываю его в узкую щель в земле. Теперь вперед.

Иду долго. Скоро утро. Впереди мелькнул силуэт человека, затем второго, третьего…

— Хенде хох![1]

Ощущаю на себе тяжесть чужого тела…

Меня вталкивают в сарай. Там полумрак. Стараюсь пересилить боль в голове, осматриваюсь. В углу лежит человек. Какое холодное у него плечо. По-видимому, это — мертвец. Толкаю сильнее.

— Швайн, свинья… Я вам покажу!..

Неужели Алексеев? Сразу забываю о боли.

— Пашка?!

— Ой, товарищ майор… Это вы? — Ефрейтор с трудом поворачивается: — Значит и вас тоже?

— Да… и меня.

— А я думал погибли…

Успеваю заметить кровавые подтеки и огромные синяки на лице шофера. Шинель Пашки измазана и порвана, рука обмотана тряпкой.

— Так рвануло бомбой, — рассказывает Пашка, — что очухался уже в руках швайнов. Куда забросило машину, и сейчас не пойму!

— Был без сознания?

— А если нет, разве дался бы фрицам… — голос у ефрейтора дрожит. Наверное от обиды.

— Ну ладно, может, сумеем бежать.

Но я не надеялся, что нам действительно скоро представится такой случай, и сказал эти слова больше для успокоения и не только Пашки, а и себя…

Прошел день. И вот мы с Алексеевым в эшелоне для военнопленных…