Воспоминания прервались так же неожиданно, как возникли. Петр Михайлович Луговой продолжал стоять у окна. К нему подполз Пашка. Не в силах терпеть очередной приступ боли, Пашка поднял здоровой рукой другую руку, забинтованную, с посиневшими пальцами, и тихо замычал:

— Ыы-ы-ы… Петр Михалыч, ы-ы-ы…

Луговой некоторое время не отвечает.

— О-оо-о, Петр Михалыч… — не успокаивается его бывший шофер. Тогда Луговой наклоняется к Пашке, внимательно смотрит на него.

— Болит, Паша?.. — Луговой снова надолго замолкает. Но ему не по себе. Его большие серые глаза, кажется, сейчас запали еще глубже, в них застыла безмолвная грусть. «Хорошо, если скоро будет остановка, — думает он, — тогда можно попытаться еще раз перевязать товарищу руку. А если до остановки далеко, как быть?» Но Луговому никто не отвечает, Неужели людям все уже безразлично? Хочется громко закричать. Но разве это поможет? Вон там, в темном углу, один из «пассажиров» — солдат уже вторые сутки кричит. Он то смеется, то вновь кричит. А что толку! От его голоса порою становится жутко…

Поезд остановился. Луговой услышал, как снаружи заскрипел снег. Громко раздались удары по засову — дверь поползла в сторону. В вагон хлынул морозный воздух, из клубов белесого пара вынырнула голова, потом плечи конвоира. Он вскинул автомат и повел стволом, чертя в воздухе крест.

— Выходи! Живо, живо!

Рядом большое здание вокзала. Оно сильно разрушено. Зияют пустотой проемы окон. На перроне эсэсовцы-автоматчики. Началась выгрузка.

Тяжело раненых, больных, тех, кто совсем обессилел, заталкивают в машины и немедленно увозят. «Ходячих» строят в колонну. По бокам эсэсовцы, охранники с собаками. Колонна движется через город. Здесь много разбитых домов. Угловатые громады их выглядят мрачно… Улицы узкие, прямые, но замусоренные камнем, осыпавшейся штукатуркой. Населения почти не видно. Это — Каунас.

Колонна миновала город, вышла на окраину. Люди напрягают последние силы. Скоро ли конец? Неизвестно. Но надо выдержать.

Луговому очень трудно. Он поддерживает Пашку. Парень дважды терял сознание, но Луговой тормошит его, тянет дальше и дальше.

— Петр Михалыч, брось… — шепчет Пашка, — все равно не дойду.

— Иди, слышишь, иди и молчи, — хрипло отвечает Луговой. А ноги заплетаются все сильнее, они будто чугунные. Много ли еще идти, где же конец?

Неожиданно в голове колонны раздается громкий смех. Человек смеется пронзительно, визгливо. Луговой стискивает зубы. Он узнает солдата из своего вагона. Неужели сумасшедший солдат тоже попал в колонну? Но не успел Луговой подумать об этом, как щелкнул выстрел — смех оборвался. Сумасшедший больше никогда не засмеется.

Впереди — большой холм. Чем ближе подходят к нему люди, тем огромнее он кажется. Дорога никуда не сворачивает — упирается в эту гору. При виде ее люди еще ниже опускают головы. Разве мыслимо подняться им на холм? Это невозможно. Сил совсем не осталось.

Луговой чувствует, как у него опухли ноги. Он оглядывается по сторонам. У края дороги стоит серая, припорошенная снегом каменная плита. На ней можно разобрать надпись: «VII форт».

Надпись очень лаконична, Но что скрывается за словом «форт»? Какое-то неясное предчувствие новой беды все сильнее овладевает людьми.

Дорога обрывается. К холму ведет узкая лестница. Пленных выстраивают в две шеренги. У многих из них такое ощущение, будто эта лесенка — последняя в их жизни, огромный холм поглотит все.

— Равнение! Живо, живо… — звучит команда. Шеренги вытянулись длинной лентой. Эсэсовцы начали проверку. Военнопленных считают. Время тянется так медленно, что минуты кажутся часами. Наконец подсчет окончен.

Открылись железные ворота и поток измученных, оборванных людей устремился в темнеющий проход.

Огромный холм известен был жителям Каунаса, как древнее хранилище пороха, созданное еще во времена Петра Первого. Долгие годы обширные помещения, находящиеся внутри холма, зацементированные и выложенные красным кирпичом, совсем не использовались, в нижний ярус просачиваются грунтовые воды. Они совсем непригодны для жилья. Но гитлеровцы предназначили форт для военнопленных.

Луговой и Пашка попали в боковую «комнату». От других помещений она отличалась тем, что была значительно меньше по своим размерам. В комнате уже теснилась большая группа людей. Они — тоже военнопленные, прибыли сюда раньше. Люди лежали на досках, настланных прямо на цементный пол. Здесь постоянно стоял отвратительный запах.

Но в этот вечер выбившиеся из сил Луговой и Пашка, едва опустившись на доски, забылись тяжелым сном. Однако долго спать им не дали. В помещение вошел эсэсовец. Вместе с ним был пожилой человек, одетый в старое зимнее пальто. Он был бледен и, видимо, очень устал.

— Встать! — громко раздалась команда.

Эсэсовец показал на своего спутника.

— Врач.

Сказав врачу несколько слов по-немецки, он вышел. Врач подождал, пока за эсэсовцем захлопнулась дверь, раскрыл свой баул, достал бинты, вату, медикаменты.

— Прошу подойти, кому нужна помощь… — Голос у врача тихий, он хорошо говорит по-русски. Военнопленные глядят на него с недоверием.

— Прошу… — повторил приглашение врач. — Я такой же, как и вы, только цивильный… Медикаментов мало. — Он указывает на свой баул: — Это последнее.

Луговой тихонько толкает Пашку и выступает вместе с ним вперед. Врач осторожно снимает с руки Алексеева грязный бинт, смотрит на нее. Лицо у Пашки сереет, он стискивает зубы. В ране копошатся короткие белые черви.

— Это спасло вас, молодой человек.

Пашка молчит. Затем смотрит на Лугового. Но Петр Михайлович стоит к нему боком — взгляд его обращен на человека, лежащего недалеко от двери. Человек — в темной стеганой куртке. Стеганка порвана, из нее кое-где торчит вата. На ногах грубые прохудившиеся ботинки, засаленные обмотки. Человек сильно зарос щетиной, но он не старше Лугового, ему лет сорок — сорок пять. Заметив пристальный взгляд Лугового, человек тоже внимательно посмотрел ему в глаза, слегка кивнул головой.

Между тем, врач, окончив перевязку, негромко сказал:

— Надеюсь, скоро все заживет. Во всяком случае, опасности теперь уже нет. — Врач дотронулся до плеча Лугового: — А у вас что? Голова?

— Да, пустяки, — обернулся Петр Михайлович.

На затылке Лугового будто срезан острым ножом кусок кожи. Череп не тронут. Врач смазал рану.

— Можно не закрывать, так лучше подсохнет.

К врачу подошло сразу несколько человек. Некоторым из них он успел сделать перевязку. Однако закончить работу ему не удалось. В дверях снова появился эсэсовец.

— Выходи!

Полутемный туннель тянулся около двухсот метров. Он привел к большой площадке на противоположной стороне холма. Здесь внутренний двор. Он выложен продолговатыми бетонными плитами и обнесен высокими каменными стенами. А над головой небо, черное, с яркими звездочками.

С вышек, установленных на стенах, ослепительно светят прожекторы. В глубине двора на специальных мостках громоздится котел. Пленные длинной цепочкой проходят мимо котла, почти не задерживаясь возле него. Им дают по полчерпака какой-то бурды. Она из брюквы, чуть приправлена отрубями. Многие люди тут же, в строю, с жадностью хлебают «суп» и движутся в обратном направлении к туннелю.

Неожиданно на дворе раздается крик. Все словно по команде поворачивают головы. Два дюжих охранника избивают молодого военнопленного. Затем они волокут его на середину двора. Там, широко расставив ноги, стоит эсэсовец.

— Внимание! — звучит приказание.

Раздачу пищи приостанавливают.

— Эта свинья нарушил порядок. Он пытался получить две порции супа, — громко говорит эсэсовец. — Он не хочет подчиняться немецкому порядку. — Эсэсовец неторопливо вынимает из кобуры пистолет. Сухо звучит выстрел.

— Так будет со всеми, кто нарушит порядок! — Предупреждает эсэсовец.