Эту теорию Шейн озвучил на первом для меня собрании в Большом кабинете. В своей манере говорить абсурдные вещи серьезным тоном он предположил, что мы доставляем посылки замаскированным под людей пришельцам. Я долго не могла понять, шутит он или нет, но больше, конечно, пялилась как завороженная на его прекрасное лицо. Кстати, возможно, именно в тот день, после первого слова о рептилоидах, Шейна возненавидела Нана.

– Выглядел вполне человеком, – сказала я, почему-то гораздо серьезнее, чем требовалось для ответа на такой вопрос. – Но он и правда был странный. Предлагал сводить меня в музей.

– Это эвфемизм? – с гаденькой улыбкой уточнил Шейн.

– Иди к черту. – Я фыркнула. – Твоя очередь, красавчик. Что не так с метро Варшавы?

– Ничего конкретного, правда.

– Неправда.

Он поднял глаза, и в этот момент все вдруг перестало казаться нормальным. Смутное беспокойство охватило меня даже раньше, чем Шейн заговорил – неожиданно тихо, без игривых ноток в голосе.

– Посмотри на нас, Клара. Всего лишь курьеры, играющие в обмен бесполезными крохами информации, как будто это и правда что-то значит.

Он с силой вдавил тлеющий кончик сигареты в землю, и на его лице на мгновение отразилась чистая, ничем не разбавленная ненависть, – как будто он расправлялся не с последней искоркой света в сгущавшихся сумерках, а со всеми своими врагами сразу. Это была еще одна эмоция, прекрасно выглядевшая на его выразительном лице, но я смотрела не туда. Рукав свободной черной рубашки Шейна задрался, когда он погасил сигарету, и я увидела тонкую полосочку, пересекающую его запястье. Алую. Свежую.

Это случалось и раньше, но почему-то сейчас увиденное застало меня врасплох. В животе похолодело. Проследив за моим взглядом, Шейн горько усмехнулся.

– Зачем ты это делаешь? – Внутри меня боролись острое чувство неправильности происходящего и сомнение: имею ли я право задавать этот вопрос?

– Я не знаю, Клара. – Он одернул рукав и потер порез через ткань. Я невольно поморщилась. Это «я не знаю» прозвучало так просто и искренне, что в горле у меня запершило.

– Ты бы его обработал.

– Чуть позже.

Я кивнула, не представляя, как облечь эмоции в слова. Шейн резал себя. Неглубоко, нечасто, но этого было достаточно, чтобы в его гардеробе не оставалось места для одежды с короткими рукавами. Над свежим порезом почти до самого локтя располагались шрамы от старых – заметные и не слишком, параллельные и пересекающиеся.

Ветер запутался в кронах окружающих нас кленов и отчаянно зашелестел в попытке вырваться из плена листьев. Я чувствовала себя бессильной – потому что у меня не было власти унять в Шейне то неназванное и необъяснимое, что вынуждало его делать это с собой. Я чувствовала себя ужасной подругой, – если Шейн и правда считал меня своей подругой.

Когда он заговорил вновь, я вздрогнула от неожиданности.

– В самой Варшаве нет ничего плохого. Просто каждый раз, когда я туда направляюсь, меня посещает чувство, что на станции прибытия должно произойти что-то… страшное. – Шейн скривился от того, как непохоже на него это прозвучало. И добавил: – Или, что хуже… что это самое страшное там уже произошло.

Иногда мне снилась стена, выложенная из камней разных размеров, неровная и неравномерная. Кажется, такая кладка называлась циклопической. Я шла вдоль стены, запоминая каждый изгиб и скол, на которые натыкалась моя ладонь. Стена была холодной и влажной, и когда я просыпалась, моя правая пятерня фантомно саднила.

И с этих странных секунд, когда я недоуменно сжимала и разжимала ладонь, пытаясь спросонья понять степень ее травмированности, началось очередное апрельское утро. Меня ожидало задание в Киеве, и поскольку с Прагой у Киева разница во времени была всего лишь в час, я даже не опаздывала. Это позволило мне провести еще полчаса в душе, натянуть клетчатую рубашку и джинсы, протершиеся на лодыжках из-за привычки спотыкаться о собственные ноги, высушить волосы и, наконец, посмотреть в окно.

Это был обязательный ритуал. За стеклом шел слепой дождь – сад, опоясывающий Особняк, шелестел от ударов капель о лепестки только распустившихся роз. Погода была так однозначна и очевидна, что лишь заглянув в другие окна можно было понять, что это – лжет. Нет там никакого дождя, и солнце временно скрылось в тучах. А еще в саду нашем росли не розы, а пионы.

Возможно, проблема заключалась в стекле. Оно было старинным и местами мутноватым, внутри застыли крошечные пузырьки воздуха. Анджела могла запросто позволить себе перестеклить окна во всем Особняке, и вряд ли она не поступила бы так со странным окном, не будь смысла оставить вещи как есть. Аномальному Особняку с аномальными ступенями для полного комплекта необходимы и аномально застекленные окна, верно? Хотя бы одно.

Я коснулась стоявшей на подоконнике пустой фоторамки, отметив, что «фальшивое» солнце умудрилось нагреть ее через пузырчатое стекло. Погладила листья вечно чахнувшего лимонного деревца; его бетонный вазон, сколько я жила здесь, был сдвинут относительно рисунка паркета. Будь я перфекционисткой, надорвалась бы, но поставила бы его как надо. Но перфекционизма во мне хватало лишь на поддержание порядка в шкафу.

В целом, моя комната была темной, но достаточно уютной. И, конечно же, здесь висела репродукция – мне достался «Завтрак гребцов» Ренуара. У Шейна полстены занимала «Тайная вечеря», что было вечным поводом для язвительных шуток. Больше ни в чьих личных спальнях мне бывать не доводилось.

Едва я вышла за дверь, сердце чуть не выскочило из груди.

– Доброе утро, Джозеф, – пискнула я при виде дворецкого.

Сколько раз уже он поджидал меня, притаившись в тенях коридора, тонкий и бледный, как Носферату! Я неустанно пугалась его бельма, дряблой пергаментной кожи, смертельной худобы и остатков волос, похожих на чудом уцелевшие после пожара травинки, – проще говоря, я боялась его старости. Он казался слишком старым, чтобы быть дворецким. Но его старомодный фрак всегда выглядел идеально, спина была неестественно ровной. Не говоря уже о том, на Джозефе держался весь быт в Особняке. Черт, сколько же ему лет?

Дворецкий даже не кивнул на мое приветствие, молча вручив мне очередной сверток, который нужно было доставить за сотни километров от Праги. Пока я взвешивала посылку на ладонях, он бесшумно удалился.

Я никогда не слышала от Джозефа ни слова. Оскар предполагал, что он разговаривает только с Анджелой и только без свидетелей, потому что стесняется своей отталкивающей внешности. Женевьева лишь презрительно хмыкнула, когда я подняла эту тему за партией в «Предательство в доме на холме» – впрочем, ее мнение меня не интересовало. Шейн считал, что в прошлом Джозеф был мафиози, и за какую-то промашку ему отрезали язык. А Нана, конечно же, предоставляла всем самим решать, какая версия кажется наиболее интересной.

– Клара, привет! – улыбнулся Оскар, когда я зашла в кухню на первом этаже. У него была привычка вставать ни свет ни заря, скускаться сюда и рисовать. Сегодня с ним был один из блокнотов, которые подарила я. Вокруг валялись маркеры, привезенные из Гонконга в следующую же поездку. – А я тебя как раз нарисовал.

– Доброе утро… ничего себе! – я подсела рядом с Оскаром и нетерпеливо заглянула ему через плечо. – Иногда мне кажется, что ты меня слишком любишь. В жизни я не такая милашка.

– Конечно, до Шейна нам всем далеко, – притворно вздохнул Оскар, без энтузиазма потерев зеленый след от маркера на запястье. – Но ты именно такая милашка, как я изобразил. Как тебе?

Судя по тому, насколько увиденное мне понравилось, не особо сверялся с оригиналом. Нарисованная Клара смотрела пронзительно и тревожно, словно ее что-то пугало. Оскар проделал отличную работу, и даже мой правый глаз, испорченный частичной гетерохромией – осколком зелени в карей радужке, – в кои-то веки показался мне изюминкой, а не нелепостью.

– Можно я посмотрю остальные рисунки?