Я нахмурилась, подумав, что кто-то может решить, что ему плохо, и попытаться помочь. Одна из студенток и правда дернулась в нашу сторону. Я среагировала быстрее: схватилась за поручень и слегка придвинулась ей навстречу, загораживая собой Шейна. Нарушь сейчас что-то его концентрацию, и нам придется возвращаться обратно, чтобы пройти сорвавшийся маршрут заново. Студентка окинула меня оценивающим взглядом, хмыкнула, но оставила мысль знакомиться с Шейном и вернулась к подружке. У них теперь есть, что обсудить: ну что, что эдакий красавец делает рядом с нескладной грубиянкой, забывшей с утра причесаться и замазать тональником эти ужасные темные круги под глазами?

Но неодобрение пары незнакомок из Москвы огорчало меня куда меньше, чем ежедневное соседство с Женевьевой. Убедившись, что отвлекать Шейна больше ничто не будет, я со скуки принялась искать в рекламных листовках хоть одно знакомо выглядящее слово.

Нам потребовалось двадцать минут и две пересадки, и затем наш поезд, – но уже совершенно другой поезд с другими пассажирами и рекламой на латинице – остановился на станции Малостранска в Праге. Именно в Праге находился наш Особняк.

Для всего мира наш Особняк был закрытой академией искусств, где исключительно богатые молодые люди учились смешивать краски и наносить их на холст. Мне нравилась эта легенда. Мир был готов к закрытым учебным заведениям, недоступным для простых смертных без денег и связей. Но мир не был готов к месту, где изучают аномалии, нарушающие законы его устройства. И к тому, что из Москвы в Прагу возможно добраться меньше, чем за полчаса.

Если в Гонконге царила серая морось, а московское небо обещало ясный мартовский день, столица Чехии поприветствовала нас с Шейном сильными порывами ветра и слепящим вовсю солнцем. Мы заскочили в трамвайчик за миг до того, как его дверцы сошлись, и он медленно пополз вверх по склону. Ехали молча. Несколько раз я порывалась начать разговор, но Шейн был мрачнее тучи, и выражение его лица каждый раз заставляло меня менять планы. Наверное, он переживал из-за Варшавы или из-за отчета, который ждала Анджела по нашему прибытию. Через четверть часа мы вышли на своей остановке.

Особняк располагался на холме над огромным парком, и подняться к нему можно было по узким каменным ступеням. Ступени были очень старые, местами камень растрескался и порос мхом, а бортики обкромсало время. Как ни странно, за семь месяцев я здесь ни разу не упала. Странность заключалась в другом. Визуально количество ступеней оставалось одним и тем же, но фактически оно менялось из раза в раз. Их бывало сорок шесть, двадцать три, восемьдесят семь… Усталость от подъема всегда соотносилась с подсчитанным. При сегодняшнем подсчете я сбилась на шестом десятке: внимание то и дело ускользало ко сбившемуся дыханию или покалываниям в боку. Шейн упрямо поднимался за мной, стиснув зубы и ничем не выдавая своей усталости.

Наконец, под ногами замелькала пестрая плитка: сначала разрозненными островками, но с каждым шагом все плотнее укладываясь в дорожку, ведущую к главному входу. Единственная бетонная цветочница без цветов выглядела заброшено и одиноко. Наверное, предыдущие владельцы планировали разбить сад перед лицевой частью дома, но так и не нашли на это вдохновения. В пышном саду Особняк совершенно потерялся бы, настолько он был скучный: темно-зеленая черепица, грузное двухэтажное тело, сухая поросль на стенах и бессмысленный декоративный балкончик, входа на который не существовало. Каждый угол дома казался непродуманным, в чем-то даже нелепым – но при этом не вызывающим ни капли любопытства. Но наш Особняк мог позволить себе такую непримечательную наружность. Ведь главное скрывалось внутри.

Было бы здорово, если бы нам позволяли не отчитываться о выполненных заданиях сразу по прибытию, а давали хотя бы перевести дух.

Шейн отправился в кабинет Анджелы первым, а я завернула на кухню, самое оживленное место в Особняке. В дверях я едва не столкнулась с Наной, чудом удержавшей стакан томатного сока.

– Доброе утро, – сказала она, проскользнув мимо.

За овальным кухонным столом сидел Оскар, любовно намазывавший арахисовое масло на тосты. И Женевьева, конечно, тоже была тут. Она чистила фильтр кофеварки и привычно делала вид, что меня не существует.

– Привет, Клара! – Оскар помахал мне столовым ножиком, и я мигом отвлеклась от Женевьевы. На Оскаре была серая льняная рубашка и красный шейный платок из его огромной коллекции. – Иди сюда, поделюсь с тобой сэндвичами.

– Привет, Оскар. – Повесив рюкзак на спинку стула, я указала на его платок. – Тебя что, приняли в пионеры?

Оскар был самым приятным обитателем Особняка, но временами ему недоставало эрудиции. Я почувствовала себя по-дурацки, когда поняла, что отсылка к детской коммунистической организации не нашла в нем никакого отклика. Неудачная попытка пошутить пробила брешь в моей защите. Женевьева, как акула, чувствующая кровь, вдруг посмотрела на меня. Я вряд ли признала бы это вслух, но я считала ее довольно красивой. Она была хрупкой, но острой, в чертах лица под кукольной русой челкой притаилось что-то свирепое. Бордовое платье с воротничком делало ее похожей на воспитанницу женского пансиона и просто преступно ей шло. Она быстро отвернулась, словно ей было неприятно даже пачкать об меня взгляд.

Для меня Женевьева была такой же, как транскрипция ее имени. Сложной. Она мне не нравилась, а я не нравилась ей – и этому не находилось очевидного объяснения. Но даже к такому можно привыкнуть. Один из главных принципов проживания в Особняке: лучше злюка Женевьева, чем никого.

Дело в том, что Особняк, несмотря на модернизацию и воплощенный в интерьерах тонкий вкус нашей директрисы, все равно слишком уж походил на дом из готического романа о призраках. Высокие потолки, инкрустированные деревянные поверхности, тяжелые рамы и жутковатая тишина, обрушивавшаяся на тебя в пустых узких коридорах, – этого вполне хватало, чтобы доставлять всем нам определенный дискомфорт. В этом огромном Особняке обитало слишком мало людей, чтобы не бояться странных шорохов и насвистывающих сквозняков в коридорах.

Все усугублялось тем, что мы ничего не знали о тех, кто жил здесь раньше, до того, как хозяйкой стала Анджела. Вполне возможно, что три столетия назад в кухне повесилась обиженная жестокосердной пани служанка, а в одной из стен до сих пор хранился скелет замурованного неверного мужа. Иногда подобные фантазии настигали меня по дороге в мою комнату и заставляли ускорять шаг. Это касалось и остальных обитателей и, сознательно или нет, вне зависимости от симпатий и антипатий, в Особняке мы старались держаться неподалеку друг от друга.

В кухню заглянула Клео – пушистая питомица Анджелы. Как любая представительница породы мэйн-кун, Клео была крупнее обычных кошек, с длинными лапами, шикарным хвостом и гривой, серебристо-серым воротником обрамлявшей продолговатую мордочку.

– Кис-кис-кис? – с надеждой спросила я.

Желтые глаза кошки мгновенно оценили обстановку. Сделав выводы, Клео продолжила обход владений. Мои надежды хоть однажды в жизни погладить ее не удостоились никакой реакции.

Я успела прикончить целый сэндвич, прежде чем поняла, почему Оскар смотрит на меня с таким ожиданием.

– Черт! – Я развернулась к нему на стуле, всей своей сутью выражая раскаяние. – Прости, пожалуйста, у меня просто вылетело из головы!

Я должна была купить ему акварельные маркеры в художественном магазине неподалеку от гонконгской гостиницы. Но из-за того, я что спутала часовые пояса и проспала, собираться пришлось в спешке – деньги и записка с кодировками нужных оттенков остались на столе в моей комнате.

Улыбка Оскара лишь слегка подугасла, прежде чем он заверил:

– Ничего страшного, правда. В другой раз.

Я досадливо закусила губу. Из всех курьеров Оскар единственный мог сойти за талантливого студента закрытой академии искусств. А еще он был бесконечно милым и добрым, и говорил «труба» вместо «метро». Мне стало жаль, что я подвела его. И жаль, что я умею дурачить только пространство, не время.