– Что еще? – спросил Богдан, замерев со спичкой в пальцах.

– Скажи мне свое сокровенное желание, и я исполню его!

– Только одно? – Богдан загасил спичку и повертел ее в пальцах.

– А разве бывает много сокровенных желаний, о мой жадный друг? – выкрутился джинн, заискивающе подплывая к молодому человеку.

– Нет, – согласился с ним Богдан. – И я вовсе не жадный.

– Я читаю в твоем сердце…

– Лучше не надо. Я сам неплохо в нем читаю, – остановил Богдан джинна.

– Но разве ты не хотел попасть на Восток? Ах, дивный, чарующий Восток, – джинн повел рукой, слегка зацепив люстру. Та опасно закачалась. Джин, ничего не заметив, продолжать вещать: – мир минаретов и прекрасных гурий, заставляющих трепетать мужские сердца! Мир сказочных легенд, услаждающих слух и разум отроков, подобно кристальным водам колодца среди жгучей пустыни, дарующим наслаждение и радость усталому путнику…

– Достаточно, я понял, – остановил его Богдан. – Но все же желаний маловато.

– Хорошо, два! Только для тебя, о мой несравненный повелитель.

– Три, – продолжал торговаться Богдан.

– Ты слишком многого требуешь от меня!

– Четыре!

– Ну, три так три, – согласился джинн, обреченно вздохнув. – Но обещай мне после этого свободу.

– Да на здоровье!

– О щедрейший и добрейший из повелителей! – обрадовался джинн, складывая руки на груди. – Приказывай, и я исполню твое желание!

– Ты что-то там говорил про Восток…

– Слушаю и повинуюсь, – джинн склонил голову и дунул на Богдана, вытянув губы трубочкой…

Мир вокруг закружился. Богдана подхватил воющий поток и бросил в пучину времени и пространства…

Так Бодя попал на Восток.

Лампы при нем не оказалось, и как теперь добраться до этого бессовестного джинна, облапошившего его, словно младенца, он не представлял.

Восток оказался совсем не таким сказочным местом, как это рисовали его фантазия и сладкие речи джинна – нищета, грязь, нахальные стражники, хитрые торговцы, жадные менялы, обирающие народ наравне с муллами, сборщиками налогов, бессовестными судьями и прочим влиятельным сбродом. И, главное, никаких гурий! А самое противное, нигде не продавали ни хваленой араки, ни вина на худой конец – спиртное официально было запрещено Кораном, но Синдбад не без причины подозревал, что где-то его все-таки подпольно продают. Только вот где?

…Синдбад спустил ноги с топчана и потянулся за стоявшей у стены саблей. Саблю он не так давно отнял у одного из разбойников в качестве военного трофея.

Легкие ножны были отделаны серебряными завитушками и полудрагоценными камнями, зато удобная рукоятка богато инкрустирована крошечными рубинами. Богдан потянул меч из ножен, отложил ножны в сторонку и полюбовался тонким синеватым лезвием дамасской стали. Такое лезвие действительно могло рассечь тончайший шелковый платок налету. Богдан вытащил из кармана жабо англичанина и принялся любовно полировать лезвие сабли.

На входной лестнице что-то зашуршало.

Синдбад опустил меч на колени и прислушался, вглядываясь в темноту. За углом чайханы кто-то тихонько крался.

Синдбад затих, затаившись: не иначе воры пожаловали!

Появившаяся из-за стены тень толстого низенького человека, остановилась на верхней ступеньке и покачалась из стороны в сторону. Человек пробормотал что-то неразборчивое и крепче прижал руками халат на груди, словно сильно замерз. Синдбада он не заметил. Тот медленно поднялся с топчана и, прокравшись вдоль стены, схватил за грудки неизвестного.

– Ага-а, попался, гнусный воришка! Шайтаново отродье!

– Ай! – неизвестный подпрыгнул от неожиданности. – Синдбад! Это же я!

– Хозяин? – удивился Синдбад, разжимая пальцы и принюхиваясь.

От Махмуда – так звали чайханщика – разило вином.

– Ты не спишь? – заплетающимся языком проговорил Махмуд, отодвигаясь от собственного вышибалы и придерживая руками что-то под халатом.

– А ты, хозяин, я смотрю, злостный нарушитель Корана, – шутливо погрозил пальцем Синдбад, прищурив один глаз.

– С чего это ты… ик… взял? – Махмуд изрядно побледнел, что было заметно даже в темноте. Лишь его нос продолжать пылать красным пятном.

– А что это у тебя там, под халатом припрятано? – Синдбад надвигался на чайханщика вихляющей походкой.

– Ничего, теб-ик… показалось. Иди лучше спать, – пролепетал Махмуд, отошел еще на шаг назад и уперся спиной в деревянные перила.

– Тебе, наверное, тяжело, давай помогу, – продолжал настаивать Синдбад, протягивая руки.

– Уйди, сын греха! – взвизгнул вконец перепуганный Махмуд, заслоняясь одной рукой.

– Э, хозяин! – поцокал языком Синдбад, осуждающе качая головой. – Разве это я сын греха? Это ты у нас величайший грешник. К тому же, разве тебе разве неизвестно что пить одному – великий грех?!

– Разве? – Махмуд недоверчиво уставился на своего работника.

– Точно тебе говорю! Аллах завещал делиться с ближним…

– …Знаешь, М-мх-муд! Ты н-нплохой этот… м-жик! – Синдбад вертел пальцем у лица Махмуда, обняв того за плечо и пытаясь сфокусировать взгляд на его лице.

Они сидели на элитном топчане. Перед ними стояли последний из трех кувшинчиков с аракой, две пиалы и тарелка с нарезанным салатом из помидоров и огурцов, к которому никто из них так и не притронулся. Два пустых кувшинчика валялись рядом на курпачах.

Махмуд что-то мычал, все время пытаясь завалиться вбок. Лицо его опухло, нижняя губа отвисла, а глаз остекленели и глядели в одну точку.

– Д-вай вып… ик… ем, – предложил Синдбад, поймал нетвердой рукой кувшин и плеснул в две пиалы араки, но больше пролил на столик.

– Д-вай, – согласился Махмуд, принимая пиалу, и опрокинул ее на себя.

– Сюши, Мх-муд, – Синдбад влил в себя араку, поморщился и грохнул пиалой о столик, – а хде у вас тут… эти, как их… бабы?

– Ба-бы… – эхом отозвался чайханщик, пытаясь стряхнуть с халата очередное мокрое пятно. – Хто это?

– Жен-щи-ны! – раздельно произнес Синдбад, потрясая руками. – Хде они?

– Бабы – они… взде, – произнес Махмуд и грохнулся лицом в салат.

– О-о, – расстроено протянул Синдбад и потряс кувшин, который до сих пор держал в руках. Арака плеснулась на донышке.

Синдбад вылил ее себе в рот, откинул пустой кувшин на курпачу, подцепил непослушными пальцами с тарелки дольку помидора, засунул ее в рот и, кряхтя, сполз с топчана. Он долго пытался попасть ногами в кроссовки, затем махнул на них рукой и, покачиваясь, направился в личные апартаменты Махмуда – душа требовала еще кувшинчик, а у этого барыги явно где-нибудь был припрятан еще один. Но Синдбад дотянул только до лежанки, застеленной мягкими, словно перина, курпачами, и блаженно растянулся поперек нее…

Утром Синдбада разбудил невообразимый шум.

Синдбад поморщился, сползая с лежанки на пол и держась за больную голову. Во рту пересохло, словно в давно высохшем колодце, а в голове, казалось, отстукивал однообразный ритм начинающий ударник.

Молодой человек не сразу сообразил, где он находится – события прошлой ночи с трудом вспоминались, всплывая обрывками из глубин памяти. Сначала он поймал Махмуда с аракой, потом тот долго сопротивлялся, не желая делиться выпивкой, а после они пили, пили, пили… Что было дальше, Синдбад так и не смог припомнить. Одно было ясно: Махмуд остался дрыхнуть на топчане, а Синдбад каким-то непонятным образом оказался у него в комнате, в его постели.

С трудом воздев себя на ноги, Синдбад доковылял до серебряного кумгана3, стоявшего на прикроватном шестигранном столике с резными ножками, и вдоволь напился из него. Потом приблизился к неплотно прикрытой двери и осторожно выглянул наружу сквозь узкую щель.

В чайхане и около нее собралось, казалось, полгорода. Все удрученно качали головами, глядя на несчастного чайханщика, бившегося в руках двух эмирских стражников с длинными копьями. На Махмуде не было лица. Он пытался оправдываться, но стражники его не слушали, застыв в ожидании указаний своего начальника – громилы в кольчужной рубашке, в металлическом шлеме с шишкой и с кривой саблей, заткнутой за пояс. Тот ковырял в носу, брезгливо морщась на распластавшегося перед ним пленника.