– Секир-р башка? – спросил он.

Синдбад не сразу понял, о чем спрашивает птица.

– Нет, живой, – с некоторой заминкой отозвался он. – Немного «буль-буль», но скоро отойдет, – Это было не совсем правдой, насчет «буль-буль» – не рассказывать же птице, как он в целях спасения огрел мужика ни за что ни про что в челюсть.

Синдбад протянул палец и почесал шею попугая под клювом. Перья у того оказались шелковистые и мягкие.

«Дошел! Уже с птицей разговариваю…»

Попугай прикрыл глаза и задрал от удовольствия голову.

Мужчина завозился и, приоткрыв глаза, сел.

– Что со мной? – спросил он, отирая с лица воду. Челюсть, видимо, у него побаливала, поскольку дотронувшись до нее, мужчина поморщился. – Вот шайтан! Челюсть болит, – пожаловался он Синдбаду.

– Это ты, дядя, в воду неудачно бухнулся… – начал было Синдбад и осекся – а вдруг тот все помнит.

– Не помню, – признался тот, подвигав челюстью, и у Синдбада отлегло от сердца. – Это ты меня спас, отважный юноша?

– Да чего там, – отмахнулся Синдбад. – Спас и спас.

– О мой спаситель! – мужчина резко перевернулся на колени и благодарно треснулся лбом о доски так, что те затрещали. Синдбад испуганно отстранился. – Вовек не забыть мне твоей помощи!

– Ну, сказал же: все, проехали!

– Нет! – мужчина вскочил. – Такое не забывается! Оторви Башку у тебя в неоплатном долгу!

– Что? – не совсем уловил смысл сказанного Синдбад. Может, какой местный маджнун8?

– Так меня зовут, – ткнул себя кулаком в грудь моряк.

– Знаешь, по-моему, гораздо красивее звучало бы Сорви-голова, – подсказал Синдбад, немного успокаиваясь.

– А ты прав, мой мудрый не по годам спаситель, – обрадовано загорелся мужчина. – Я сам чувствовал, что это несколько грубовато. Сорви-голова… – задумчиво протянул он, словно пробуя слова на вкус, и закатил от удовольствия глаза. – Да! С этого мгновения я так и зовусь.

– Рад за тебя, дядя, – Синдбад сдернул влажные брюки с ящика и неторопливо натянул их.

Потревоженный попугай перелетел обратно на ящик, где у него лежал сахар, и оттуда недоверчиво косился на своего хозяина. Но тот уже и вспоминать забыл про украденный у него кусок сахара. Мужчина, казалось, был полностью поглощен новым случайным знакомством.

– Как же тебя зовут, о мой скромный и мудрый спаситель?

– Синдбад меня зовут. И хватит уже о спасении. Лучше бы, дядя, плавать научились, – Синдбад поднялся с досок и застегнул брюки.

Новоиспеченный Сорви-голова поднялся следом.

– Не получается, – грустно развел тот руками. – Столько раз уже пробовал, и все впустую, – горестно шмыгнул он крупным носом. – Видно, кость тяжелая.

Синдбад придирчиво окинул взглядом его грушевидную фигуру с довольно толстым задом, что в обвислых мокрых шароварах стало особенно заметно.

– Ладно, бывай, дядя, – Синдбад развернулся и пошел прочь.

– Постой, куда же ты, славный юноша! – бросился за ним Сорви-голова. – Разреши тебя хотя бы угостить обедом.

– Обедом? Ну, хорошо! – сдался наконец тот, прекрасно понимая, что иным способом от нового слишком назойливого знакомого отделаться не удастся. – Только скромный обед. И все!

– Будь по-твоему, о Синдбад, – обрадовался Сорви-голова.

Попугай заволновался. Бросить кусок сахара было выше его сил, а лететь с ним за хозяином – это верный способ лишиться своей выстраданной добычи. Решение к нему пришло внезапно. Зарыв сахар в тряпках, валявшихся меж ящиков, он, вполне довольный собой, в несколько взмахов крыльев настиг уходящих и удобно устроился на плече Синдбада. Ластиться к хозяину он все еще опасался.

– Ваш? – спросил Синдбад.

– Мой, – кивнул Сорви-голова, поглаживая все еще болевшую челюсть, на которой сквозь ухоженную короткую бороду явственно проступал огромный синяк. – Препротивнейшее, смею заметить, создание, мда. Тащит все, что не так лежит. Выменял в одном порту у пьяницы на свою голову. Я, видишь ли, капитан на «Золотой стреле», – он указал сухим пальцем на обшарпанный бриг, стоявший на приколе у самого края пристани.

– Голову. Дур-рак! – встрепенулся попугай. – Стр-рела в задницу!

– Вот именно, – согласился с ним Сорви-голова. – А чем занимаешься ты, мой драгоценный Синдбад?

– С сегодняшнего дня – ничем, – честно признался тот.

Мужчина почему-то располагал к откровениям, чего Синдбад никогда и ни с кем себе не позволял. Жаловаться кому-либо на тяжелую судьбину было против его правил, тем более, от этого выходил один вред: по-настоящему сочувствующих в его жизни попадались единицы. Остальные только и знали, что позубоскалить на этот счет с друзьями или знакомыми, нажиться на этом или подложить огромную вонючую хрюкающую свинью своему ближнему. Ведь, как известно, нет ничего радостнее и слаще, чем видеть, как кто-то мучается с подложенной тобой свиньей.

– О! – глаза Сорви-головы округлились. – Прискорбно. Но мы об этом еще поговорим с тобой, – он панибратски хлопнул широкой заскорузлой ладонью Синдбада меж лопаток, отчего тот чуть не улетел в придорожный арык. – Но давай все же для начала перекусим. Я тут знаю одно местечко, где подают отличную араку и сало. И, разумеется, все остальное, конечно.

– Сало! Араку! – воскликнул Синдбад, сбиваясь с шага.

Некоторые из прохожих обернулись к нему, прислушиваясь, не показалось ли им.

– Не кричи так! – зашипел на него Сорви-голова. – Здесь полным-полно ушей. Ну, сало, ну, арака – что тут такого?

– Но ведь Коран запрещает…

– А разве Коран разрешает преумножение богатств, которыми больны все поголовно? Или продажных судей? Или сварливых жен? – выкрутился Сорви-голова. – К тому же, мы по чуть-чуть, – показал он Синдбаду сведенные большой и указательный пальцы, – и будем при этом морщиться. А сало… Знаешь ли, сколько народов – столько и обычаев. К примеру, есть дивная страна, в которой корова – священное животное, а баранов там вовсе нет. И что же прикажешь делать? Приходилось есть свинину!

– Вы бы и сами, дядя, того, потише, – предостерег его Синдбад. – А то на нас уже косятся.

– Да-да, ты прав, мой юный друг! Идем же, скорее! Я уже изрядно истосковался по нормальной пище. Кстати, послушай вот это:

«Доколе будешь нас корить, ханжа ты скверный,

За то, что к кабаку горим любовью верной?

Нас радует вино и милая, а ты

Опутан четками и ложью лицемерной».

Или вот еще:

«Запрет вина – закон, считающийся с тем,

Кем пьётся, и когда, и много ли, и с кем.

Когда соблюдены все эти оговорки,

Пить – признак мудрости, а не порок совсем».

– Омар Хайям? – догадался Синдбад. – Но, мне кажется, его стихи нельзя трактовать буквально: дядька-то умный был.

Сорви-голова, хитро прищурившись, ничего не ответил и заторопился к базарной площади.

Синдбад не отставал от него ни на шаг. Ему действительно хотелось есть, а уж выпить «по чуть-чуть», так сказать, за знакомство было бы совсем нелишним. Тем более, на халяву.

Забегаловка, отрекомендованная Сорви-головой, оказалась обычной кальянной, где множество бездельников всасывали через трубочки дым, включая и опиумный, попыхивая им и ведя неспешные пустопорожние беседы. Хозяин забегаловки – средних лет мужчина в латаном-перелатаном халате и тюбетейке набекрень, – зажимая пальцами нос, встретил гостей у входа.

– Вай мэ! – хлопнул он себя по острым коленкам, которые, казалось, того и гляди прорвут поношенные узорчатые штаны. – Никак Оторви Башку вернулся! Сто лет тебе жизни, мой благодетель!

– Я теперь Сорви-голова! – гордо заявил ему тот, всходя по ступенькам внутрь сомнительного заведения.

– Сорви-голова… – задумался хозяин кальянной. – Звучит. Сам придумал?