Работы у вышибалы было немного – на Востоке народ в большинстве своем порядочный, воспитанный и законопослушный. Тем более, когда наказание за проступки сурово. Но Синдбад все же оправдывал свое содержание. Периодически он вытряхивал деньги из наглецов, не желающих по тем или иным причинам платить за ужин, причем, все, что были их в карманах. Никто этому не возмущался: слава Аллаху, живы остались! Иногда выставлял из чайханы местных мафиози в лице разбойной шайки с громким названием «Гиены пустыни», державших в страхе всех торговцев и требующих огромную плату за «крышевание». А то и подворачивались под руку эмирские сборщики налогов. Они были еще наглее разбойников, и с ними Синдбад вообще не церемонился. Вот эти уже возмущались вовсю, брызжа слюной и грозя страшными бедствиями, но боялись связываться со странным неустрашимым силачом – в конце концов, собственное здоровье дороже нескольких серебряный монет, отсутствия которых пресветлый эмир даже не заметит. Синдбад в драке был быстр, ловок, неутомим и практически неуязвим. Несколько ссадин и легких порезов не в счет. К тому же он применял неизвестные никому здесь приемы, действенные и наводящие ужас даже на бывалых громил.

Так что вскоре чайхана стала самым безопасным и процветающим местом в городе. Ее хозяин не мог нарадоваться на своего нового работника, но, каждый раз принося Синдбаду плов или шашлык, на нет изводился от жадности, весь вечер потом не находя себе места: Синдбад не только отменно исполнял свои обязанности, но и ел за троих.

Надо сказать, что Синдбад за пару месяцев с небольшим прилично выучился говорить на местном наречии, и охотно сдабривал свою речь восточными ругательствами – как известно, именно ругательства есть то, что, как правило, в первую очередь учат все переселенцы.

– Куда прешь, грязный шакал! – отгонял Синдбад нищих попрошаек, не желавших зарабатывать честным трудом. Или подбадривал вылетающих из чайханы разбойников фразой: – Будешь знать, сын облезлой верблюдицы! – Ну и тому подобное в том же духе.

А по вечерам, когда на ночном небе зажигались звезды – здесь они не такие, как у него на родине, и небо шире и бархатнее, и луна крупнее и ярче, – Синдбад, лежа на топчане, вздыхал о том мире, откуда он не по своей воле был заброшен сюда, на Восток.

По настоящему Синдбада звали Синдарев Богдан, Бодя, как звала его мама, ласково улыбаясь и приглаживая сыну непослушные вихры, о которые было сломано немало гребней.

Мама воспитывала сына одна, выбиваясь из сил на должности главбуха крупной фирмы. Папа исчез еще до рождения Богдана, и единственное, что тот знал о своем отце – тот был казахом. Ни имени, ни фамилии, ни кем он был по профессии. Просто казах, и все – не более и не менее. Заделал матери ребенка и слинял, видимо, устрашившись ответственности. Мать особенно не расстроилась, хотя ночами иногда плакала в подушку, но Богдан сомневался, что именно этот самый казах и был причиной ее слез: несчастной женщине вполне хватало проблем и с собственным сыном, вечно встревающим в какие-то истории.

Учился Богдан ни шатко ни валко, перебиваясь с четверки на тройку. Драки обходил стороной, но если уж кто его задевал по-настоящему, то остановиться уже не мог, и принимался крушить все вокруг. Ссадины и шишки у его противников – это только полбеды. Вылетали стекла, ломались парты, падали классные доски… Несчастная мать не успевала оплачивать ремонты, а Богдан только твердил свое: «А чего он?» – и неизменно шмыгал носом, в душе соглашаясь с матерью, и каждый раз обещал себе взнуздать свой непокорный характер.

Чтобы направить энергию сына в нужное русло, мать отдала Богдана в секцию дзюдо. Там Бодя, помимо приемов научился держать себя в руках…

При всем при этом, Богдан просто бредил Востоком. Вероятно, это было единственным, что ему передалось от отца. Он зачитывался «Тысячей и одной ночью», похождениями хитреца и заступника бедных Ходжи Насреддина и с жадностью поглощал все фильмы, имеющие хоть какое-то отношение к Востоку.

После школы были колледж, где Богдан выучился на повара, и армия, о службе в которой Богдан не любил вспоминать – нудное однообразие с попыткой превратить его в беспрекословно подчиняющегося робота, чего Бодя терпеть не мог. Да и оружие он не особо жаловал – не его все это. А после была столь же нудная работа в ресторане, где спесивым клиентам вечно что-нибудь не нравилось, и еще неудачная любовь…

Однажды, перебирая на пыльном чердаке своего дома старые вещи, Богдан среди прочего наткнулся на пыльную керосиновую лампу. Повертев лампу в руках, он потряс ее, поднеся к уху – внутри плеснулся керосин. Богдан никогда не видел таких ламп вживую, и ему стало любопытно, как она работает. Тем более, в этой сохранилось топливо.

Захватив лампу с собой, он вернулся к себе в комнату и долго вертел в руках необычный светильник, сидя на кровати. Лампа была очень старая, стекло ее покрывал толстый слой пыли, сквозь который на стекле виднелась сеточка мелких трещин. Зеркало помутнело, окислившись, и ничего не отражало, а на металлическом основании кое-где вздулось пузырями и отслоилось никелированное покрытие. Из-под него проступили темные пятна ржавчины.

Богдан аккуратно, почти любовно протер лампу тряпочкой, затем притащил с кухни коробок спичек и покрутил маленькое колесико сбоку. Чиркнул спичкой.

Зажечь лампу он не успел…

– А-апчхи! – раздалось из лампы.

Лампа подпрыгнула на столе, и Богдан едва успел подхватить ее, чтобы та не грохнулась на пол, но тут же поставил на место и отдернул руку – из лампы повалил сизый дымок.

Спичка, догорев, обожгла пальцы.

Богдан зашипел от боли, загасил спичку и отбросил ее в сторону. Обожженный палец он засунул в рот, пристально наблюдая за дымом, продолжавшим валить из фитиля. Странное дело, но ему почему-то не было страшно. Сколько раз он читал о джиннах и видел их в кино, но никогда не думал, что сможет столкнуться с одним из этих существ вживую.

Дым не рассеивался, а собирался под потолком, словно заполнял невидимую форму, по очертаниям напоминающую грудь, плечи, руки и голову человека. Силуэт с каждым мгновением становился плотнее, и вдруг распахнулись глаза.

На Богдана изучающее уставились два зеленых глаза.

– Привет, – доброжелательно улыбнулся Богдан, помахав рукой.

Джинн удивленно вскинул дымные клубящиеся брови, но промолчал.

– Ты что, немой? – Богдан немного обиделся.

– Я не немой, – хрипло отозвался джинн. – Мое имя Ала-джинн. Скажи мне, о человек, какой сейчас год?

– Я думал, джиннам полагается сказать: слушаю и повинуюсь, о мой господин.

– Нахальный маленький человечек! – джинн начал грозно раздуваться. – Я могу тебя растереть в порошок, превратить в…

«Вероятно, это неправильный джинн», – решил Богдан. – «Или у него старческий маразм, и толку от него теперь никакого».

– Хорошо, можешь убираться, – Богдан внезапно утерял к джинну всякий интерес и потянулся за спичками.

– Что ты собираешься сделать? – разволновался джинн, внезапно перестал увеличиваться в размерах и даже немного опал, несколько уплотнившись.

– Посмотреть, как она горит.

– Заклинаю тебя, не делай этого!

– Почему? Моя лампа! Что хочу, то и делаю, – Богдан пододвинул лампу к себе поближе. Дымный хвост джинна потянулся вслед за ней, а сам джинн, дернувшись, испуганно отстранился.

– Но где я тогда буду жить? – испуганно воскликнул тот.

– А мне пофигу! Найдешь другую лампу, – Богдан чиркнул спичкой, и на ее конце расцвел огонек.

– О человек, пощади! Я перебрался в эту лампу давным давно, спасаясь от гнева великого Сулеймана. Я марид2, и не переношу огня!

– Врешь, лампе от силы лет пятьдесят, – Богдан потянулся спичкой к фитилю, скрытому за медной сеточкой.

– Вру, – согласился джинн. Лампа немного отодвинулась от пальцев Богдана. – Я отказался выполнить волю повелителя джиннов, и меня исторгли из моего жилища. Ах, какая была лампа, медная, удобная! Подожди, о человек!..