«Ветер ещё не проснулся…» Ветер ещё не проснулся. Солнышко землю толкает В бок полегоньку: «Вставай! Глянь-ка, речушка твоя прямо в ладонь мне стекает, Так что давай не зевай!» Горы распрямили спины, вытянув длинные шеи, Смотрят за край горизонта, ветра пока не слыхать. Видимо, делят власть со штормовым суховеи, Дуть кому во все лёгкие, ну а кому вздыхать. Тишь. Тишина… Всем понятно, что через мгновенье Ветер задует, начнётся в мире такой ералаш: Землю обратно раскрутит, горы падут на колени. И на шедевр недописанный скатится мой карандаш. Вот и подуло! Но лёгким, ласковым ветром подуло. Солнце заулыбалось. Речка журчит у дерев. Горы взметнули вершины. Я лишь один сутуло Строчки мусолю, зная: не получился шедевр. 2008 «Лето спешно листает…» Лето спешно листает прогретые солнцем страницы Быстротечного времени, мыслей о рае земном. И ушедшие мама, отец и друзей вереницы Предо мной, виноватым, винятся опять перед сном. И от этого горше на сердце. В заботах случайных Я вниманьем не баловал папу и маму живую мою. Чаще вот с головою поникшей, плечами У могилы стою, и опять же — так редко стою. Здесь мне как-то спокойней, как будто виднее. Друг Данильченко вспомнился. Знатным он был рыбаком. Честным был человеком. Кому же светлее, Мне иль им, запорошенным белым песком? Всем, наверно, несладко. Пустое – вздыхать и сердиться. Жизнь есть жизнь, В свой черёд кувыркнётся вверх дном. Станет чёрною-чёрной сожжённая солнцем страница, Станут белыми-белыми строчки о рае земном. 2008 «Старая, почерневшая от времени…» Старая, почерневшая от времени, лодка скользит по воде. Вёсла сырые помнят всех перевезённых поимённо. Помнит их всех каждый волосок у старика в бороде — Рад перевозчик любому, на всех он глядит влюблённо. Вроде бы как безработный, а нет ни секунды простоя. Словом, конвейер, текучка, времени нету зевнуть. Кто же несчастлив в итоге, если осенней листвою Не заметает время жизненный старца путь? Вспомнить-то нечего — старец с самого дня рожденья. Вечность и та моложе, старше его лишь сны. Эк, если б воля его, занялся б рыбы уженьем, Знатные в этой речке водятся сазаны. Это он знает точно. Но обречённо, хмуро Вновь окунает в воду вёсла, глядит во тьму. Вон она ждёт у берега, смерть, эта мудрая дура, Не прошептавшая на ухо тайну свою ему. 2008 «Этому мальчику две тысячи восемь лет…» Этому мальчику две тысячи восемь лет, Семь полных месяцев и двадцать четыре дня. Этот мальчик зажигает свет И прибавляет в лампе живого огня. Расширив глаза, затаив дыханье, Смотрит на лампу, на огонь и его колыханье. Томительно смотреть, как чужая душа трепещет. Близятся сумерки. Наступает дождливый вечер. Мальчик берёт лампу, выходит на прохладную улицу. Прохожие мимо бегут, от дождя проливного сутулятся, Холодно телу, душа где-то теплится в пятках. Обегают мальчика, надоел им мальчишка порядком, Пристаёт каждый вечер с одним и тем же вопросом: «Рожь будем сеять сегодня или всё же посеем просо?» Глупый мальчик, а может, больной, приставала, Сеять рожь по асфальту? Такого ещё не бывало. Да и лампа зачем ему? …Но случилось чудо! Утром двадцать пятого дня неизвестно откуда На улицы вышли комбайны и занялись первым прокосом. Рожь колосится! Прохожие к мальчику с новым вопросом: – Кто посеял? Когда? Как успела заколоситься рожь? – Так ведь дождик же шёл, благодатный небесный дождь! 2008 |
