А мамина судьба? Я упрямо продолжаю цитировать документы, на этот раз автобиографию Валентины Андреевны Седенко-Бойко: «Родилась в селе Быково Сталинградской области 1 ноября 1919 года в крестьянской семье. После смерти отца в том же году семья стала батрачить. В 1931 году переехали в Сталинград, я окончила десятилетку и Сталинградский медицинский институт. Мобилизована в Красную Армию 2 февраля 1943 года, закончила войну в звании капитана медицинской службы в апреле 1946 года, вышла замуж за Бойко Михаила Кондратьевича и находилась с ним в Румынии до его демобилизации. На родину вернулись в феврале 1947 года. Дочь Татьяна родилась уже в Советском Союзе 15 июня 1947 года, сын Виктор – 19 мая 1949 года. Работала в Сталинграде в госпитале для военнопленных, в сталинградских больницах. Награждена орденом Красной Звезды».

И еще один документ – пожелтевший от времени чистый лист бумаги со штампом полевой почты № 93790 в верхнем левом углу, с гербовой печатью на месте, где обычно ставится подпись. Бланк похоронного извещения. Повторяю: на листе – никакого текста. Почему мама так долго хранила этот листок? Подлинник войны? Бумага хорошего качества, она даже сохранила блеск. На месте даты только это:__________194__г. Бумага терпит этот прочерк не одно десятилетие. Терпели военный прочерк в своих судьбах и миллионы людей, еще как терпели… И нам велели.

Я уже говорила, что мы жили неподалеку от дар-горского кладбища. Похоронные процессии тянулись со всей Дар-Горы, и через дыры в заборе мы, дети, наблюдали, как проплывали мимо нашего дома венки, портреты, цветы, ордена на подушечках, крышка от гроба, а потом и сам гроб, и все это под звуки оркестра, сердце так и замирало. Гроб несли на руках, на полотенцах, время от времени останавливаясь, ставили гроб на табуретки, отдыхали от тяжкой ноши…

Тогда еще не привилась современная негожая привычка провожать покойников на машинах и автобусах, хоронили по-старинному, пеша, и по дороге даже незнакомые люди могли присоединиться к похоронным проводам. Мы тоже незаметно встраивались в этот печальный ход… Вот и кладбище.

Звучали прощальные речи, целовали усопшего в лоб – прощались. На лбу покойника белел бумажный венчик священный, священник взмахивал кадилом и пел, пел, пока закрывали и забивали гроб, пока опускали его в подземелье, пока все бросали вниз землю и цветы, пока насыпали могильный холм и ставили деревянный крест. Хоронили и по-другому, без священника, и тогда все время играл оркестр, а на могиле устанавливали железный памятник.

Сердце падало, когда забивали гроб, опускали его вниз, на сырое земное дно, откуда уже нет возврата. Я со страхом представляла, как человек остается лежать там, в земле, один, как ему холодно… Не понимала смерти. Или не принимала ее моя неиспорченная детскость? Видимо, безусловное знание бессмертия души, данное Господом каждому, и подсказывало мне уже тогда, почти во младенчестве: смерти нет.

Взрослая жизнь привнесла взрослые понятия, и теперь уже не в диковинку знать, что душа ведает все, что она обладает всепространством и всевременем, как живая единица вселенной, как носительница вселенского знания. То есть душа вечна. Кто-то рассказал недавно о научных исследованиях, связанных с захоронениями. Якобы умные физические приборы зафиксировали над некоторыми могилами странные, прозрачные, слабо святящиеся силуэты, словно привязанные к земле серебряными нитями. Только православное сознание такое может понять: это неотпетые души, которые не могут без молитвенной помощи покинуть бренную землю, мучаются… Надо, надо молиться об усопших. Надо оставить на земле тех, кто будет молиться и за нас.

На кладбище, таинственно трепещущее навстречу робким детским взорам сиренью, крестами и звездами, мы ходили и просто так, посмотреть на могилки. Особенно тянуло к старым надгробьям: вокруг них витые чугунные, с сиренью, оградки, внутри столы со скамейками в тени вязов или кленов, а цветы и травы устилают землю, словно домотканые полотна послевоенных русских лет.

Там, на кладбище, я испытала в детстве великое искушение, душевные слезы о котором лью до сих пор. Рядом с одной из могил в обилии росли ирисы, и однажды, потаясь, я выкопала один цветок с луковицей и принесла в мокрой тряпочке на наш огород. Цветок прижился замечательно, завел хорошую клубницу и пустился гулять по всему нашему общему саду, соседи только радовались. Поначалу и я веселилась, да после прослезилась: разве можно хоть цветок, хоть листок, хоть травинку уносить с кладбища? Никто меня этому святому правилу не учил, знание пришло само – наверное, Ангел принес. Только спустя много лет я уговорила ирис покинуть наш сад и вернуться на кладбище. Цветок послушался и поселился рядом с могилами моих родителей. Его и поливать не надо: он рад и снегу, и дождю, и моим молитвенным слезам.

Отец тяжело болел, перенес несколько операций, после одной уже не поднимался, и мы поочередно дежурили в больнице у его постели. Приехал с Украины наш дядя Вася, хирург, главный врач Ракитнянской больницы. Говорил со знаменитым профессором Патентом… Положение было безнадежным, и мама упросила дядю остаться.

Отец почти все время был в забытье, иногда, очнувшись, просил воды и снова засыпал. Но однажды произошло неожиданное: он без посторонней помощи вдруг приподнялся, сел в постели и, протягивая ко мне руку, еле слышно произнес:

– Борись за чистоту зерна.

Я переспросила:

– За чистоту чего?

Отец повторил, трудно выговаривая слова:

– Борись за чистоту зерна.

И снова лег, совершенно обессиленный. «Бредит, – подумала я, – при чем тут зерно?» Прозрение пришло через много времени вместе с пониманием: зерно есть Слово, всеянное в нас Господом. Даже умирая, отец упасал меня от греха осквернения Вышнего дара.

Между тем приближался Покров, накануне я получила в издательстве свою новую книгу «Отцовский сад», привезла ее в больницу отцу, он ведь очень ждал ее, радуясь вместе со мной. Может, эта радость хоть ненадолго задержит его… Отец молча глядел на меня, когда я листала книгу, показывала и читала стихи, одно – «Живые помощи» – о нем. Говорить уже не мог, только слабо улыбнулся и закрыл глаза. Я положила книгу на тумбочку у кровати, вышла в коридор. Именно в эти минуты поняла, что сделать уже ничего невозможно: отец уходил. Наступала ночь, я прилегла на кожаный диванчик возле ординаторской – на минуточку, дожидаясь медсестры, которая пошла за чистыми простынями для отца. Закрыла глаза и увидела тоненькую девушку с пшеничными косами в белом медсестринском халате. Она молча взглянула на меня, и я отчетливо услышала: «Завтра». Даже не услышала, а просто поняла. Взметнулась с диванчика – вокруг никого. Ни на удивление, ни на испуг не было сил. Утром меня сменил дядя Вася, я уехала на очередные телевизионные съемки, потом вернулась в больницу – все оставалось по-прежнему. А под утро отца не стало.