Кремль, Красная площадь, собор Василия Блаженного в Москве… Эрмитаж, Петергоф, Царское Село, Александро-Невская лавра в Ленинграде… Ботанический сад в Сочи, озеро Рица и Черное море… Боевые корабли в Севастополе… Киевский Крещатик и Киево-Печерская лавра… А сколько подробностей, сколько переживаний! А ведь мама болела, часами отлеживалась после всяких походов и поездок. Зато теперь, куда ни еду, все мать с отцом вспоминаю, и само их невидимое присутствие защищает. Все-таки быть рядом с родными людьми – завещанное Богом счастье.

Я никогда не расставалась с куклами, в поездках – тоже. Но всех моих любимиц взять было невозможно, и всякий раз со мной ехала очередная избранница, которой полагались платья, башмачки, шляпки, чашки, ложки, столик, кроватка… Отец хватался за голову, кричал, что вещей и так много, что нести игрушки я буду сама, но мама, понимающая абсолютно все, укладывала кукольное приданое в отдельную сумку, сумку – в чемодан… А чемодан нес отец. Я же шествовала с куклой, крепко-крепко держась за маму.

– Да не висни ты на мне! – и мама отнимала немеющую от моей тяжести руку. Я все равно висла, а как же иначе? Она ведь мама.

Уже будучи взрослой и замужней, я тяжело заболела, и меня направили в Москву, в клинику для космонавтов имени Курчатова – говорили, лучшую – для обследования. Стояла золотая осень, и я, несмотря на всякие огорчительные обстоятельства своего пребывания в Москве, гуляла по больничному парку, сочиняла стихи, а по ночам перепечатывала их на старенькой машинке в комнате старшей медсестры, мне разрешали. Но было все же очень себя жалко, болезную, и я писала домой каждый день.

И вдруг приехала мама, привезла домашнее варенье и пирог от тети Павы, больше ничего, у нее в руках и чемодана-то не было. Мама рассказала, как шла мимо вокзала, думала обо мне, с этими думами и вареньем пришла к сестре Павлине… Как потом они вдвоем поспешали на вокзал, к поезду, мама села без билета в ближайший вагон, и проводница ее не выпроводила, даже место подыскала на нижней полке. Так она, моя дорогая матушка, и оказалась в Москве – в самый свой последний раз.

Я уже ведала про свой диагноз, суливший летальный исход лет через пятнадцать. Конечно, не от врачей знала: ввиду больничного ремонта пациенток нескольких палат разместили временно в ординаторской, а там стояли шкафы с медицинской литературой. Их, правда, завесили простынями, да что толку: по вечерам мы читали про свои болезни. Так я и узнала все о себе, рассказала маме, она ведь врач, знает, как спастись.

Мама не знала, уехала в слезах, правда, спросила меня, но так, как будто вовсе не меня:

– Может быть, это ошибка?

И я, гуляя после расставания с матушкой по парку, размышляла уже спокойно, что же теперь делать. Совершенно для себя неожиданно подумала: «Ангел мой, помоги! Ведь я еще не стала поэтом!» Я даже назвала Ангела «зеленоглазеньким», как о нем поет в своей песне Окуджава…

Давно это было, в 70-х годах, а я продолжаю рассказ еще о более далеких, первых летах нашего бытия в восьмиквартирном доме на улице Ардатовской, позже – Неждановой. В квартире напротив жили Поповы: Иван Андреевич и Александра Ивановна с дочерьми Верой и Леной. Это были великие труженики: дом, огород – всегда Поповы рядышком, дружненько, гуськом. Да и другие соседи колготились не меньше. Яблоки родились самые сладкие у Поповых, самая сочная вишня – у нас, а вот цветами славились Тарабрины.

Отец и Иван Андреевич часами рассуждали о привоях и удобрениях, иногда бражничали в саду с устатку. Очень редкая по тому времени отцовская книжка по садоводству, которая из рук в руки переходила по всему дому, долго хранилась в моей библиотеке, а вот где она теперь – не ведаю.

Где теперь песни, которые пел отец в застольях? Витают они, невидимые, над нашим домом, словно птицы, отпущенные на волю, но не умеющие жить без дома. Иногда какая-нибудь из них садится мне на плечо, и я начинаю потихоньку напевать. Это может случиться где угодно, и я знаю: отец поет вместе со мной.

Иногда наши песни подхватывают другие люди. Так было недавно в Лазаревском, где собрались на праздник украинской культуры украинцы, живущие в России. На трапезе, как водится, запели – ох, как же хорошо! И я ничуть не удивилась, когда почувствовала на своем плече певчую птицу. Поклонилась я тогда собравшимся и попросила спеть в память об отце «Дывлюсь я на нэбо». Запели, да так, что слышно было и в Украине! Я знаю об этом потому, что вдруг через несколько дней позвонила из Житне-Гор Валя Редзюк – просто так, по-родственному, позвала в гости, рассказала о житье-бытье. Стало быть, птица та и до Житне-Гор долетела, потому что Валя сказала на прощанье:

– Заспиваемо!

В каждой семье нашего дома росли дети: Вера и Лена Поповы, Толя, Таня, Валя и Гера Тарабрины, Лариса и Женя Якушенко, Саша и Лена Цирикидзе и мы с братом. У нас был общий дом, общий двор, общий сарай, общий сад с общей беседкой, общая скамейка у ворот, где очень любили сумерничать наши общие бабушки.

Мария Гавриловна и Мария Артемовна даже летом носили валенки. Однажды я спросила:

– Что, холодно?

– Холодно, холодно…

– Да ведь жара!

– А нам морозно…

Лавочка эта общая, на которой бабушки сиживали, до сих пор жива, не рассыпалась в пух и прах, только еще больше притулилась к забору. Теперь она пустует.

Школа тоже была одна на всех – 14-я, лишь Лена и Вера Поповы учились в 53-й. Может, оттого, что держались по этой причине особняком, они были, не в пример остальным, круглыми отличницами, а Вера даже стала лауреатом Государственной премии России. Это было в последний год правления Ельцина, а упоминаю я об этом потому, что на приеме в Кремле по случаю вручения премии Ельцин поцеловал нашей Верочке руку.

Летом она с семьей приехала из своего Покрова к родителям, мы сели в саду на скамеечку и поговорили.

– Я смотрю на детей и понимаю, что Россия сильна своим крепким семенем. Потому что дети рождаются с хорошей душой. Потом, конечно, обрушивается на них поток грязи жизненной…

И Вера продолжала:

– А вот наше послевоенное бедное время дало нам много света. Органически передавалось священное отношение к земле, мы болеем ею… Я до сих пор не могу пройти спокойно мимо стариков-нищих, сердце сжимается. Их столько сейчас в России! Каждая встреча с ними оборачивается слезами, потому что всем подать невозможно, а не подать – тоже невозможно.

– Поди, слезы льешь все время по прошлому?

– А ты как думаешь? Прошлое надо любить, это наши предки, наши корни. Я не понимаю, как можно жить без корней?

– Скажи, а ты предков чувствуешь?

– Да, и это почти мистика. Когда я проезжаю Филоново, где у меня бабушка с дедушкой похоронены, я всегда просыпаюсь в пять часов утра. Ни разу не было, чтобы не проснулась. И в этот раз тоже. Вроде устала, ремонт дома делала, три дня не спала, радовалась, что высплюсь в поезде, упала на полку, уснула. Вдруг просыпаюсь и сама себе удивляюсь, почему я проснулась? Неужели опять Филоново? Смотрю – действительно, Филоново!