— Ищешь?

Я задумался над ответом на столь глубинный и риторический вопрос, но ничего лучше не придумал.

— Ищу, — ответил я, подметив, что покалывание в ногах прошло. И решил добавить, помня истинную цель визита, — рыжая девушка здесь… — я замялся, подумав, как жалок мой ответ, как мелочен мой назревающий вопрос, как незначителен и глуп он в размерах бытийного смысла.

Лучше бы и не начинал, но три слова вылетели, закружили цветными амадинами под потолком. Амадины вылетели бы в окно, забывшись, но окна задраены, как люки на подводной лодке. «Здесь нельзя говорить пустых слов», — решил я и по-ученически всмотрелся в выцветшие глаза горца.

— Вы ведь пастух?

Он кивнул, я видел, как улыбка тронула его губы, спрятанные в бороде. Хотя бы здесь проявил логику.

— Душам нужен пастух. Стадо разбредётся и пропадёт. Сгинет в волчьих клыках, — хихикнул он. — Ты волк?

— Нет, — я импульсивно затряс головой, ссутулившись над сидящим стариком.

— Это хорошо… — сказал он, — она была здесь. Но она уже съедена.

— Мной? — ужаснулся я.

— Нет, — рассмеялся горец, пальцы его ловко справлялись с множеством нитей. Колокольчики пели. Шапки танцевали. — Её внутренним волком. Она сама себе волк.

— Я ещё нет? — торопливо спросил я.

— Ещё нет, — по-доброму усмехнулся он.

— Я всё-таки хотел бы найти её, — признался я, удивляясь своей искренности с ним.

— Не смотри волку в глаза.

Я кивнул и отправился дальше по коридору, слыша где-то вдалеке звон колокольчиков — это души не прекращают свой танец жизни, перерождаясь до тех пор, пока их обошли волчьи клыки. Из следующего открытого дверного проёма лился тёплый свет от настольной лампы. Я остановился напротив входа и обозрел квадратную комнату. В центре неё стоял письменный стол из красного дерева, настольная лампа потрескивала, сам стол, как и пространство вокруг него, засыпали листы бумаги. В центре стола громоздилась винтажная немецкая пишущая машинка. Она, похожая на жука, словно готовилась расправить надкрыльники и улететь в открытое окно. Ставня со стеклом ёрзала туда-сюда, скрипя, и стукалась рамой о край проёма. Эта печальная комната, покинутая каким-то Уильямом Ли, терзала мои внутренние струны.

— Писатель погиб, — прошелестел жук-машинка. — Он так и не смог выстроить концепцию и смысл своего произведения… и от того… выбросился из окна, — печально финализировал жук.

— Он не успел дописать? — спросил я, войдя и разглядывая листы на полу. Я присел, взяв одну страницу в руки.

— Дописал, — протрещал жук.

— Тогда откуда ты знаешь, что он потерял концепцию и смысл?

— Никто не прочёл или никто не понял.

— Может, и не старался? — язвительно спросил я, твёрдо решив собрать рукопись. — Можно я заберу?

— Забери.

Я ползал по паркетному полу и собирал неподатливые листки, с пометками на полях и покрытые печатными буквами. Я залез под стол, нашёл парочку, которые отлетели и прилипли к плинтусу у стены, собрал оставшиеся с письменного стола и выдернул последний лист из-под кривых ножек жука. Листы скомпоновались в более-менее ровную стопку. В ящике стола я даже нашёл папку, для которой они будто были специально созданы, бережно сложил их и водрузил на стол.

— Я вернусь за ней на обратном пути, мне положить некуда.

Жук скрипуче хихикнул.

— Я не забуду.

— Вернусь, — ехидно проскрипел он и сложил хитиновые крылья.

Я покинул комнату, думая, как это несправедливо, замечать людей только после смерти. И вот сразу слава, почести, памятники, добрые слова. Людей надо любить, пока они живы. После — остаётся лишь прах. Я припомнил разговор с унылым демоном-пропойцей в одной из московских рюмочных. Он ведь был прав тогда. Пока ты не взошёл на Голгофу, ты лишь обычный человек, возможно, сумасшедший. Хочешь стать «героем своего времени» — дай себя распять. И даже Голгофа преобразиться после этого своевременного самопожертвования. Просто скала станет святыней. Смешные люди. Они хотят крови. Харакири приравнивается к чести, самоубийство приносит славу, насильственная смерть наградит титулом великомученика. С роем мыслей я продвигался всё дальше по коридору, пока не заметил чёрную занавеску, отгораживающую меня от непознанной комнаты. Я отодвинул ткань рукой и заглянул внутрь. Слишком темно, окна занавешены. Я зашёл в помещение и резким движением отдёрнул плотную штору. Свет хлынул внутрь, раскрасив стены в тёмно-синий, насыщенный цвет фиалок и гиацинтов. Я одновременно восхитился и вздрогнул, потому что ощутил, что нахожусь в комнате не один. Я развернулся вокруг своей оси. Освещённая светом, у стены, сидела на скамье монахиня. Рядом с ней лежал древний фолиант. Монахиня в белом изогнулась кошкой и поднялась, а белые одежды тяжело упали на плиточный пол. Остался лишь головной убор и воротник, неприкрывающий грудь, тело же её, библейски нагое, она выставила напоказ, наслаждаясь тем, что я лицезрею перед собой.

— Подойди, — томно процедила она.

— Мне… отчего-то не хочется, — признался я.

— Потому что я монахиня? Ты… думаешь, монахи — не люди?

— Не поэтому…

— Так почему же? — она была настойчива, переминаясь с ноги на ногу и демонстрируя все возможные позы Венер, известных в мировой живописи.

— Что это за книга у тебя? — я попытался отвлечь её внимание на единственную зацепку — фолиант, покоящийся на скамье.

— Гримуар папы Гонория.

— Христианин баловался и взывал к демонам? — рассмеялся я, подняв брови.

— Повелевал и управлял Князем Тьмы и его ангелами, — лукаво улыбнулась она.

Я присвистнул.

— Недурственно.

— Хочешь?

— Управлять? — переспросил я и тут же ответил, — нет, мне бы с собой управиться. А ты отчего ж не пользуешься? Ценный манускрипт ведь.

Она наморщила нос.

— Женщинам нельзя. Он не открывается для меня. Бесполезно. А ты бы… мог…

— Спасибо, воздержусь. Боюсь, от гримуара Гонория передаётся гонорея, — пошутил я и, решив, что разговор окончен, быстро вышел обратно в узкий коридор.

Красный свет исходил из открытой комнаты в самом конце. Я решительно двинулся туда. Я сделал шаг внутрь дверного проёма, оказавшись в правом углу вытянутой прямоугольной комнаты. Вдоль длинной стены висело холщёвое отбеленное полотно, на котором читался искусный узор из реалистичных портретов, вышитых одной лишь ярко-алой ниткой. Большущий кроваво-красный клубок валялся неподалёку, он доставал мне до бедра, а на расстоянии пары шагов увлечённо сучила лапами гигантская арахнида — фантастически мохнатая и неимоверно красивая с точки зрения паукообразных, я полагаю. Её пушистое чёрное тело, сплошь покрытое щетинками, имело ярко-красные вставки. Особенно выделялся красный треугольник на переднем крае её карапакса. Она, удивительным образом, не заметила меня, настолько увлечена была творческим процессом. Я успел разглядеть её массивную головогрудь и брюшко с двумя паутинными бородавками на конце. Я шевельнулся, и она резко развернулась в мою сторону. Боковые глаза уловили моё движение. Она уставилась на меня четырьмя глазами, средняя пара глаз, чуть крупнее, придавала выражению её морды некоторую печальную наивность. Крючья-хелицеры задвигались вверх-вниз. Педипальпы с когтями на концах устремились ко мне.

— Какое право ты имеешь входить в святую святых? — щёлкая хелицерами, прошипела она, направив коготь к моему лицу.

— Я ищу рыжую девушку, — проговорил я, пятясь.

Паучиха оказалась вспыльчивой особой.

— Дрянной невоспитанный мальчишка! — защёлкала она.

— Так видела или нет? — напористо выпалил я.

— Ты смеешь отвлекать меня! — негодовала она. — Я тку здесь судьбы, я могу изменить всё, как захочу, и приходит какой-то, никому неизвестный мальчишка и смеет приказывать мне! Сейчас вот возьму да найду твою нить, она не ускользнёт от меня, и…

Она метнулась к полотну, подняв в воздух переднюю пару ног с когтями, которыми только что угрожала мне. Опасность скользнула тенью по коридору за моей спиной. Инстинкты выживания включились непроизвольно. Лава снова закипала под кожей, вспучивая и материализуя роговую броню на коже. Ладонь пронзила жгучая боль, и я почувствовал в руке тонкий клинок, сотканный из клубящейся тьмы, в которой яркими всполохами мерцал алый огонь. Я проскочил к арахниде, возник между ней и полотном, приставив мерцающее остриё к её крупному глазу.