— Верхний адрес — это квартира, старая коммуналка-сквот, где она живёт. Вернее… с периодичностью там появляется. А второй… это послезавтра ночью. В клубе вечеринка. Она там точно будет. Я тебе гарантирую. Могу дать флаер.

Я оглянулся на увлечённо меряющего шмотьё Профита и сказал:

— Давай два.

Он нагнулся и достал откуда-то из нижнего ящика пару флаеров и сунул мне в руки две скользкие глянцевые бумажки, на чёрном фоне надпись голубыми буквами «Библейская вечеринка», загогульки букв украшены по бокам графичными крыльями.

— Отлично, — поблагодарил я и спрятал визитку и флаеры в задний карман джинсов.

— Пойдём? — обернулся я на Профита.

— Прикольно? — улыбаясь, спросил он, демонстрируя руки, по локоть убранные в сетчатые длинные перчатки без пальцев.

— Вполне себе… что-то новенькое.

Он быстро закивал.

— Бери, что ты там набрал, — предложил я, подходя обратно к кассе и разглаживая мятые купюры.

Дредастый двусмысленно и колко оскалил зубы в улыбке, пробил чек, упаковал вещи в фирменный пакет и пожелал «непременно заходить ещё».

Я вернулся в комнату с лазурной дверью, когда глубокая темнота окутала двор за окном. Я упал на кровать, чувствуя спиной, как отозвались пружины, покачивая меня на своих волнах. Несмотря на открытые настежь окна, дышать было нечем, ни прохлады, ни облегчения. Профит из вежливости остался на кухне, дабы обменяться пустыми фразами с Ля. Мне хотелось быстрее уснуть, провалиться в черноту. Я сосредоточился на чернильной кляксе, мерно растекающейся под веками, насильно выбросил все мысли, отправив их ловкой рукой баскетболиста в мусорное ведро.

Видимо, я удачно расслабился, уснул и даже впал в невнятные сновидения на какое-то время, потому что меня разбудили…

Странные звуки нагло влетали в окна, они хамски вторглись в мои слуховые проходы, устроили бунт, сломали мачту моего корабля сновидения, перебили всех матросов, надругались над ними, истекающими кровью, и добрались до капитана… до меня. Я лежал в кромешной темноте и слушал. Внимательно, пытаясь распознать этот звук. Но сколько бы я ни вслушивался, ничего иного не надумал. Либо кто-то смотрел дешёвое порно, либо кого-то крепко трахали. Женский истерический, невыдержанный «охо-вскрико-стон» гулко разносился в ночном воздухе. Сначала мне стало обидно от того, что меня разбудили, на втором витке осознания, мне стало смешно. Я даже тихо хмыкнул себе под нос. Третий виток в её ритмичном стоне вызвал во мне слепую ярость и раздражение. Хотелось высунуться во двор и крикнуть: «Чувак, давай уже сделай это!». Сначала я сел, опустив босые ступни на приятно холодящий паркет. Вскрики продолжались. Я поднялся и подошёл к окну, тщетно пытаясь расслышать, с какой стороны идёт звук. Я сел на подоконник. Потом вспомнил про сигареты. Слез. Прошёл босиком к тумбочке, нашёл пачку, зажигалку. Под аккомпанемент вернулся к подоконнику, сел на него, согнув ноги в коленях, и закурил, поглядывая во двор. Я ожидал увидеть трущуюся пару, похожую на неугомонных и любвеобильных здешних котов, возле стены, но двор пустовал. Я всматривался в тёмные глазницы окон, но за ними жизнь погрузилась в дрёму. Я выкурил сигарету под самый фильтр и, как ни странно, стоны прекратились. Я ещё сидел какое-то время, напрасно ища прохлады или слабого дуновения, но воздух, висящий во дворе, казалось, можно было потрогать, объять ладонями, внести в комнату, положить в коробку. Я ждал продолжения радиоспектакля, но он так же бесстыдно и демонстративно закончился, как и ворвался в мой спокойный сон. Я вернулся в постель, с краю на которой скромно и незвучно спал Профит. Он, как чёрный кот, спрятавшийся в ночной комнате, почти незаметен. Почти нереален. Он не проснулся ни от экстремально настойчивых стонов, ни от запаха курева, нависшего облаком под потолком, ни от моих телодвижений. Мне даже стало обидно. Во-первых, из-за того, что я так нечутко спать не умею, во-вторых, он просто не проснулся… не составил мне компанию в ночных бдениях. Этой душной пустой ночью я жгуче ощущал своё одиночество. Оно чесалось, зудело под кожей, вызывало изжогу, как гастритная кока-кола, грязью липло к пальцам, скопилось отложениями между позвонками, остеохандрозом сводило позвоночник и расширяло вены, и без того жгутами торчащие из-под тонкой кожи. Мне почему-то стало обидно из-за того, что он сейчас, как бы, не со мной, незряче не следит за моими движениями, не слышит, не склоняет голову на бок, не подтягивает свои дурацкие длинные перчатки, не перебирает пальцами край майки, не улыбается своей печальной улыбкой. Ведь, если подумать, чем были мои отношения с рыжей бестией? Это страстное саморазрушительное желание обладать ею, безумный секс, который порой продолжался от рассвета до заката, а никак не наоборот. Я отчаянно пытался вспомнить, что же ещё между нами было? Может, что-то и было в самом начале. Но потом… ничего… ни необъяснимых взглядов, ни робких намёков, ни восхитительно эмоциональных взлётов, ни бережности, ни заботы, ни понимания, ни совместной наполненной смыслом тишины… А самое отвратительное, что я честно любил эту легковесную поверхностность. Отношения с ней скользили гламурно гладко, глянцево, как обложка журнала, шелковисто, как лоск волос. Я ведь не гнида, чтобы прилепиться. Так вышло, что я скатился из-за этой прилизанности ко всем чертям, улетел, как на американских горках. И последний на моём пути трамплин катапультировал меня в неестественное и невозможное для жизни состояние. Я старался ухватиться, чтобы не упасть, но хвататься было не за что. Она ведь не хотела меня спасать, она не могла вдруг в одночасье нарастить в себе текстуры глубины и рытвины восприятия. И как бы я ни тянулся, я падал. Я смотрел в её сторону, не веря, что она ускользнула, что парашют не раскрылся. Моё затяжное падение должно рано или поздно окончиться. И чем дольше я не мог разглядеть рук, старающихся меня поймать, тем быстрее приближалась земля. Мне отчего-то стало страшно. Мой внутренний волк выл, луна сегодня выплыла ярко-рыжая, в зените. Уснуть вновь я уже не смог, встретил стыдливый рассвет, царапающий лучами солнца по окну. Я постарался не разбудить Профита и тихо ушёл. У меня появились чёткие планы на сегодняшний день. И если я найду её там, я посмотрю в её глаза… в последней надежде увидеть в них… не отражение самого себя.

Адрес, начертанный поверх визитки, стал мне маяком. Я шёл вдоль набережной, видя, как быстро меняется погода. Солнце заволокло сивыми облаками. Серый кисель затягивал небо, поднялся ветер, бросая пыль в глаза. Я не пожалел, что взял джинсовую безрукавку. Сейчас её поднятый воротник закрывал шею от ветра, пытающегося поставить засосы в знак истинной любви. Любовь его такая же, как любовь Соррел. Ветреная. Начал накрапывать дождь. Он был настолько мелкодисперсный, что капли его не достигали асфальта. Нева катила беспокойные волны. Лишь она волновалась за меня. Лишь она предупреждала, молила остановиться, бросить упрямство. И едва усилившийся дождь уж никак не мог спутать мои планы. Я завернул во двор видавшего лучшие дни сквота из красного кирпича. В пасмурную погоду стены его особенно пронзительны. Открытая обветшалая дверь звала заглянуть внутрь. Я осторожно зашёл в полутьму пространства. Сизо-голубые болезненные стены осыпались краской. Я шёл по пустому пространству с облупившимися от сырости несущими конструкциями. Всё это напоминало какую-то забытую промышленную постройку. Из первого зала я прошёл через узкий, лишённый двери проход, в следующую залу, где по углам валялись пустые жестяные банки, мятые и искорёженные. Кое-где на стенах встречались предупреждающие плакаты и планы эвакуации, хотя эвакуировать здесь, казалось, было некого и нечего. Впереди замаячил тёплый жёлтый свет, порождённый лампочкой Ильича, висящей под потолком. Я прошёл в её ауру, окрашивающую стены в охристый цвет, разглядел одинокую раковину в далёком левом углу, справа обнаружился выход на лестницу, где царил дневной свет, попадающий с улицы через огромное окно. Я одолел пролёт и поднялся на второй этаж. Он, судя по всему, был жилой. Я угодил в узкий, неимоверно длинный коридор, который неуютно сжимал меня стенами с двух сторон. По обе стороны имелись двери, одни из них закрыты на замки, некоторые бесстрашно приглашали внутрь. Я задумчиво остановился и для храбрости бросил в рот одну маленькую и терпкую икринку. Цвет в коридоре трансформировался, разделяя его по частям. Тёмно-изумрудная часть, в которой я находился, плавно перетекала в сине-зелёную и в самом конце тоннеля становилась ярко-алой. Вдалеке мелькнула фигура. Знакомый девичий силуэт в лёгком ситцевом платье. Она скользнула туманной дымкой и пропала. Поняв, что со мной снова начинают игру, я решительно вошёл в первую открытую дверь. В комнате на дощатом полу, крашеном в противный красно-коричневый цвет, стояли в правом углу несколько кадок с домашними цветами, а стены оклеены псивыми обоями с цветочным орнаментом. Они потеряли всяческую свежесть и вид. Два окна пропускали серый свет с улицы. Он едва пробивался через плотно прилегающие к стёклам ветви и листья деревьев. С моим появлением, ветки за окном оживились, мельтеша листьями по стеклу, приветственно шелестя ими, как машут пушистыми шарами девушки-черлидерши из группы поддержки баскетболистов. Я сделал шаг и остановился, как вкопанный. У тыльной стены, где стояли горшки с растениями, обои были измазаны кровью, будто кто-то сопротивлялся, пока его зверски убивали. Я внимательно уставился на растения с плотными жирными листьями размером с мою ладонь. Стебли их развернулись и потянулись ко мне, как и листья, похожие на мухоловки. Я разглядел бутоны цветов, большие, с голову новорождённого ребёнка. Растения ожили, бутоны стали медленно раскрываться, но на месте пестика и тычинок располагались головы эмбрионов. Каждый раскрывшийся бутон привлекал взгляд чудовищно уникальным эмбриональным лицом. Мерзость от созерцания внутренней плоти, склизкой, уродливой, аномальной всколыхнула во мне внутренний ветер. Сначала сильный жар обдал мой затылок и грудь, меня замутило, я попятился и, коснувшись трухлявого косяка в метре от размазанного кровавого пятна, вывалился в коридор. С дурнотой я справился быстрее, чем с бессознательным животным страхом плоти и гниения, осевшим в ногах. Загубленные цветы жизни пышно распускались в этой комнате женского лицемерия. Они корнями страха крепко и глубоко вросли в доски пола. Шаги давались мне с трудом, я будто отсидел ноги в неудобной позе. «В этой коммунальной квартире нельзя расслабляться», — смекнул я и двинулся по коридору дальше. Подёргал за ручку дверь, расположенную напротив наискосок. Она не открывалась. Я постучал в следующую, постоял подле неё и постучал снова, но никто не открыл. Справа в коридор падало бледное мучнистое пятно света, и я отправился к нему. Комната оказалась маленькой, метра четыре от силы. Окна замазаны белой краской. Внутри жёлтых стен по всему периметру на крючках висели пронафталиненные меховые шапки. Запах от них резал нос. Они пахли старостью, чужими потными головами, прожитыми жизнями, мех на них истрепался, износился. К каждой шапке крепился подвешенный рыбацкий колокольчик. К каждому крючку привязана верёвочка, и все эти верёвочки тянулись в руки одного единственного человека, сидящего в центре комнаты. Механизм работал. Старик с внешностью горца с длинной седой бородой, укутанный в рыжую шкуру тура, восседал на низеньком табуретике, дергал за нити, а шапки, развешенные по периметру комнаты, крутились, звеня колокольчиками. Он улыбнулся из-под горбатого мясистого носа и спросил: