— Ты отомщён… — проговорил я, подойдя, и запахнул шубу на лежащем теле.

Шуба вздрогнула от прикосновения, изогнулась и, повернув ко мне ободранную голову животного, проговорила:

— Спаситель… ты пришёл…

Отталкиваясь мягкими лапами, сделав несколько кругов вокруг меня, шуба стала подниматься по воздуху и скрылась в неестественно высоком московском небе. Крокодиловая сумка тоже исчезла. Я перевёл дыхание, видя, как кайман устремился прочь, оставляя следы между зелёными сугробами.

Топор плотно засел в черепе старухи, он не поддавался. Левой рукой помочь себе я так и не смог. Кровь пропитала куртку. Упёршись грязным ботинком в грудь поверженной старухи, я с силой выдернул топор из башки. В этот миг кости старухи развалились в труху, и на мостовой осталась лежать пустая морщинистая оболочка, тающая в противогололёдных реагентах.

Я, не оборачиваясь, шёл прочь, небо вновь привычно просветлело и посерело. Осмотрев плечо, я, к удивлению, подметил, что крови нет. Несмотря на тянущую боль в руке, я дошёл до магазина, набрал продуктов по списку на промасленной бумажонке. Долго стоял на кассе и, шурша целлофановыми пакетами, побрёл домой под усилившимся снегопадом. Впереди на огромном стенде над головой виднелась надпись: «Животные — не одежда! Носить меха сегодня стыдно. Так одевались первобытные люди, но у них не было выбора».

========== Семь.II ==========

Ноющее плечо и работающий телевизор вперемешку с голосами, доносящимися из-за межкомнатной двери, не помешали мне впасть в дрёму. Мне снился давно умерший дед, лицо которого, как мне казалось, я позабыл. Он был разозлён чем-то. Я хотел поговорить с ним, но каждый раз, когда пытался приблизиться, между нами молниеносно возникало непреодолимое расстояние. Проснулся я от того, что мой полосатый кот запрыгнул на диван и, аккуратно пройдясь по груди, ступая толстыми лапами, ткнулся вибриссами мне в лицо. Проволочные усишки щекотнули меня по коже, я улыбнулся, медленно открывая глаза. Кот настойчиво смотрел на меня, я успел почуять его особое кошачье дыхание, едва уловимое и тёплое.

— Найди Профита…

Незнакомый убаюкивающий голос донёсся до меня. Я не шевелился, глядя в кошачью морду в нескольких сантиметрах от моего лица.

— Непременно навести деда, ты нужен ему.

Со мной говорил кот. Я отчётливо осознал это, внимательно рассматривая двигающийся кошачий рот. Я не мог оторвать глаз, пытаясь понять, как он рождает человеческие звуки. Казалось, они зарождались где-то между нёбом и глоткой, пасть приоткрывалась, демонстрируя розовые дёсны и шершавый язык, и снова закрывалась.

— Кот… — неловко процедил я, лёжа на спине и осторожно протягивая руку к его голове.

— Найди Профита. Иди за словами на стенах… — таинственно произнёс он, лёг на грудь, подвернув передние лапы под себя, и мелодично заурчал. Чувствуя его мягкий шелковистый мех и вибрирующее урчание, волнами расходящееся по больному плечу, я снова уснул.

Когда я проснулся на следующий день, плечо почти не болело, но кошачьи слова я помнил более чем отчётливо. День предстоял неопределённый и непредсказуемый, но смутная уверенность, что мне предстоит столкнуться с чем-то, не покидала меня. Снегопад не прекращался, городские службы явно не справлялись, хотя, скорее всего, не сильно-то и хотели. Улицы замело за ночь, коммунальщики расчищали, но ветра и циклоны добавляли всё новые и новые сантиметры осадков, упорно бросая их с силой в понурые лица.

Я помнил, что мне снился дед и помнил своё негласное обещание навестить его. Погода не способствовала прогулкам по кладбищу, но меня уже ничем нельзя было смутить.

Не встретилось мне ни одного человека, пока я шёл по главной кладбищенской аллее. Летящий снег застилал глаза, виднелись лишь колья оград и чёрные стволы старых деревьев, уходящих далеко ввысь. У входа я, тем не менее, купил красных гвоздик. Гвоздики идеально подходили для визита к деду. Ярый коммунист-атеист, лётчик-испытатель, прошедший войну, суровый глава семьи, не терпящий возражений. Мне исполнилось 3 года, когда он умер. Помню лишь вязаные шерстяные носки и плитку шоколада, которые он как-то вручил мне своей грубой рабочей рукой. Хоронили его с маршем: с оркестром, с красными гвоздиками. Так мне рассказывали, по крайней мере. Я обычно навещаю его ранней весной, до Пасхи. Потому что во время Пасхи мои безумные родственники любят прийти сюда, прибраться, посидеть, выпить водочки и поколоть крашеные яйца. Странная традиция.

И сейчас, когда я с трудом добрёл, едва различив под горами снега огороженный закуток, серый покосившийся крест на его могиле вызвал на моём лице искривлённую саркастическую ухмылку. Не хотел он этого! Не желал он лежать под крестом, но поставили. Заботливые родственники-христиане! Негодовал дед в своём гробу так, что крест этот подкосило, он завалился на ограду, но простоял до сегодняшнего дня. Смахнув рукавицей шапку снега с плиты и протоптав тропинку, я водрузил гвоздики красным пятном на белоснежный покров его могилы. Стоя молча под тихо сыплющим сверху снегом и медитируя на красное пятно на белом, такое заманчиво богатое, контрастное, минорное и безысходно красивое, я уловил отдалённое рычание. В миг, когда мои уши зафиксировали этот звук, который не тонул в безмолвии зимы и этого места, небесные своды резко обрушились на меня своим глубоким цветом индиго, засасывая в непомерно далёкую высь зелёные хлопья снега, как пылесосом. Я сощурился, когда поток воздуха понёсся, хлестнув меня по скулам, чуть не сорвав шапку в тон здешнему снежному цвету. Пурпурные кладбищенские ограды изогнуло, осыпавшаяся краска ошмётками взлетела вверх, оставшись плавать где-то поверх моей головы, деревья стали ещё выше, кроны их я так и не смог разглядеть в темноте неба. Инстинктивно, словно бы мне не хватало воздуха, я слегка расстегнул молнию на вороте куртки и не спеша повернул лицо в сторону доносящегося утробного рычания.

— Знаешь, что больше всего не даёт твоему деду покоя? — спросил грубый лающий голос.

Огромная сивая псина с пятью головами глядела на меня пятью парами бездонно тёмных глаз, в черноте которых тоненьким фитильком горело пурпурное пламя. Говорила средняя голова, она была крупнее остальных. Через удлинённый волчеподобный нос шёл глубокий шрам. Ноги громадины утопали в зелёной субстанции, размеренно, хлопьями взлетающей в небо.

Цербер ждал ответа, но, так и не дождавшись, гавкнул:

— ГНЕВ!

Когда последняя буква докатилась до моего слуха, он прыгнул, преодолев несколько метров расстояния между нами, опрокинул надгробные плиты, погнул скукоженные колья оград. Тварь рушила всё вокруг своим массивным телом и крупными когтистыми лапами, крошащими камень, я прыгнул вверх, примостившись на одну из возвышающихся плит. Тварь зарычала, оскалив ближайшие ко мне пасти. Очередной прыжок, пурпурные скорлупки взмыли в воздух. Прыгнул и я, ощущая лёгкость гравитации. Цербер начал новый разбег, подскакивая, порушил плиту, на которой я только что стоял. Снова прыжок, снова… Сейчас я заметил, что псина покрыта пластинами, как чешуёй. Мысль о неуязвимости Цербера засела в мозгу, когда я вновь отпрыгивал, уходя от удара мощных лап. Но бесценные секунды я растерял на лишние мысли. Одна из голов вёртко выгнулась, скользнув челюстями по ноге чуть выше колена. Жгучая боль прокатилась по клеткам, я упал, покатившись, чудом не напоровшись на острые решётки, торчащие кое-где из земли. Я беспомощно поднялся на четвереньки, отплёвываясь от вездесущего зелёного пуха, когда пять голов тяжело дышащего пластинчатой грудью Цербера уставились на меня.

— Дрянь… — процедил я, поднимая голову, — ты порвал мои любимые панковские джинсы.

Лицо моё исказила злорадная ухмылка. Я протянул руку к низу живота, нащупывая кожаный ремень. Он как-то легко расстегнулся, сам выскользнул змеёй, попав мне в руку. Ремень оказался совсем не похож на мой собственный. Я узнал в нём армейский ремень моего деда — потёртый, но крепкий, с золотистой увесистой пряжкой со звездой, в центре серп и молот. Это им он порол попки непослушных сыновей. Рука метнулась, ремень взмыл и плёткой хлестко стеганул псину по груди, ударив советской пряжкой по пластинам. Тварь зарычала и отпрыгнула. Пластины её повело коррозией, они тлели и осыпались пеплом. Воспользовавшись моментом, я поднялся. Тварь бросалась из стороны в сторону, беспорядочно носясь, разрушая оставшиеся плиты, я уворачивался от её бессистемных прыжков и скалящихся голов. Покосившийся крест, знаково красный, всё ещё опирался на ограду. Я ринулся к нему, с силой выдернул его из земли, рыча от натуги. Когда Цербер на миг остановился, я прицелился, замахнувшись, и запустил в него крестом. Крест вонзился в псину, пробив незащищённую грудь, глубоко вошёл в ткани. Тварь качнуло, сильные ноги потеряли равновесие, одна подогнулась, и массивное тело упало, уронив четыре головы. Средняя держалась, пронзительно сверля меня потухающими глазами.