Ля разбила яйцо и вылила его содержимое в рот. Облизнув губы, она глубоко вдохнула и вновь пропела:

— Ляяя… ляяя… Как сейчас? Нормально? — осведомилась она, потирая шею.

— Возьми ещё одно, — и он протянул ей второе яйцо из коробки.

Наконец, Ля заметила моё присутствие и промурлыкала:

— С добрым утром, Лука. Возьми там… на тумбе полотенце, — прожестикулировала она, — я приготовила его для тебя.

Я кивнул, поблагодарил и забрал мягкое махровое полотенце, сочтя, что она угадала моё утреннее самое заветное желание. В кухне — никого, я воспользовался моментом, слыша, как распевается Ля, и, не боясь быть застигнутым врасплох, разделся, бросив одежду на табуретку, и забрался в душевую кабину. Сильный поток воды приятно массировал спину и покалывал кожу. Я замедитировал под мощными струями душа и, вылезая и оборачивая нагой торс махровым полотенцем, сначала даже не заметил Профита. Он сидел на месте вчерашнего тапёра-пианиста и будто бы смотрел на всё ещё мокрого меня. Я застыл, ощущая, как капли стекают по шее на грудь и ползут ниже, сбегая с нижнего ребра на живот, скользят дальше, застревая в ткани и пропитывая влагой полотенце. Профит поднял длинную чёлку вверх, оголив пологую безглазую поверхность, лишённую всяческих выемок под глазницы.

— Я бы всё отдал за это… — печально процедил он. Голос его дрогнул, — чтобы быть, как все. Быть человеком.

— Не ври, — бросил я, — ты итак меня прекрасно видишь. Прекрати смущать меня и пялиться.

— Нет, — упрямо бросил он, — буду! И… если бы у меня имелись глаза, я бы смотрел на тебя столько, сколько мог.

Он ошеломил меня своим признанием, этой напористостью, граничащей с наглостью.

— Да что с тобой! Что с вами со всеми за хреновина творится? — возмутился я, вспоминая его обычную покладистую рассудительность и бессловесную поддержку, кои он демонстрировал в сложных ситуациях.

— Ради того, чтобы просто смотреть на тебя, я бы отдал всего себя. Всю свою суть! — он эмоционально подался сутулыми плечами вперёд.

Мне окончательно стало неловко и от его слов, и от всколыхнувшегося странного и абсолютно незнакомого мне чувства внутри. Он задел какой-то взрывоопасный проводок, обрезал его острым ножом. Искра прошла и по чистой случайности погасла под неуловимым дуновением лёгкого ветра из открытого окна. Эта секунда на тонком молекулярном уровне изменила во мне установленный порядок, пошатнув моральные устои, задев сбалансированный гормональный уровень. Я быстро зашёл за душевую кабину и натянул джинсы на голое тело, втиснув полувлажные ноги в узкие штанины, взлохматил волосы полотенцем, повесил его на верёвку над головой и зацепил красной прищепкой. Профит сидел, не шелохнувшись, обратив лицо в мою сторону. Я полез в карман джинсов и достал жестяную баночку, открыл её и обнаружил последние две икринки. Икра стала улетучиваться молниеносно.

— Опяяяять, — проныл я, наморщив нос. — У тебя есть? — обратился я к безмолвствующему Профиту.

— Не сейчас, — обывательски заявил он, так обычно отмахиваются от назойливых приятелей.

— Чёрт тебя подери с твоим портящимся характером! У меня две грёбаные пилюли, а Камбала в пяти часах езды на юг! — разозлился я. — У тебя есть или нет? — я уставился на него, хмуря брови, — не говори, что у тебя нет.

— У меня… — он намеренно сделал долгую паузу, издеваясь надо мной, изучая скорость моих реакций. Зря. — Есть, — тихо ответил он и подтянул до локтей полосатые митенки. — А на что ты готов ради банки икры? — спросил он, хитро склонив голову на бок и растянув тонкие губы в широкой ухмылке.

Я напряг желваки на лице, пытаясь осознать, к чему он клонит. Если он намекает на то, чтобы я продал себя ради вшивой банки, то пусть обломается вместе с этой стервой Камбалой!

— Да мне насрать! — заорал я. — Я здесь нафиг всё разрушу, если захочу. Мне вообще фиолетово, в кого я могу превратиться! Жил как-то без вашего религиозного опиума — проживу и сейчас! — Я швырнул жестяной банкой в Профита.

Та ударилась о его грудную клетку и отлетела на пол, раскрылась, а две последние икринки укатились под пианино.

— Иди к чёрту со своими опытами надо мной! Я — не долбанная морская крыса, вон, бери этого, — я указал на Биню, копошащегося в коробке, — и экспериментируй!

— Ну, каков мудак! — возмутился Биня Свининов, высовываясь из прорезанного окошка.

— Ненавижу тебя за это, мелкий засранец! — пролаял я Профиту и, стремительно схватив вещи с табуретки, пулей вылетел из кухни, а затем и из квартиры, на ходу всовывая босые пятки в кеды.

Прыгающим по ступенькам теннисным мячом я выкатился на улицу. Гнев во мне растопил оставшиеся льдинки самообладания и спокойствия, а палящее солнце опалило кожу. Я, как заведённая игрушка, ринулся вперёд, спотыкаясь о прохожих, налетая на столбы, пересекая перекрёстки на неположенный пешеходам свет. Красный свет вёл меня куда-то. Им налились белки моих глаз. Им окрасились мелкие сосуды на внутренней стороне ладоней. Я, как ледокол, упрямо пёр сквозь каменные льдины города. Но, как и у любой механической игрушки кончается завод, так произошло и в моём случае. Несмотря на отсутствие привкуса икры во рту, я сумел приглушить свой нарастающий всеобъемлющий гнев, переключиться на то, что творится за пределами моего организма. Солнце поджаривало меня, как цыплёнка табака. Голову пекло! И если учесть, что изнутри меня работала своя высокоэнергоёмкая печь, разгоралось внутреннее солнце, я осознал, что всесторонний пожар спалит меня до того, как я успею что-либо сделать, превратит в уголёк, а черти, смеясь, раздавят меня и растащат по всему городу на своих копытах и пальцах. В целях самосохранения я нашёл спасительную тень на противоположной стороне тротуара и следовал ею. Только сейчас я заметил, что не так с этим городом. Здесь не росли деревья. Они не занимали квадрат земли, вытесанный в мантии асфальта, они не склонялись, укрывая людей от солнца, не ласкали дома зелёной листвой, не прижимались к ним любовно, не прятались в узких колодцах дворов, шелестя перед окнами. Улицы были лишены их. Я представил себе изгнанные деревья, печально покидающими город. Под ветрами и дождями, а теперь под палящим солнцем дома одиноко тёрлись боками, громоздились друг на друга, увлекали узкими проулками и подворотнями, соблазняли прохладными парадными, вели по брусчатке и плитке линейных улиц, предлагая заглянуть в лавочки, магазинчики, кафе, книжные, рестораны и летние веранды. Первые этажи пестрели вывесками, оконные стёкла хвастались приятным внутренним убранством и атмосферой. Я ощутил во всём теле сильнейшее нежелание двигаться по жаре, решив переждать её, а заодно и подкрепиться, пошарил в карманах. Мятые купюры, пропитанные потом и от того влажные, хранились в заднем кармане джинсов. Я извлёк их и мельком подсчитал сумму. Хватило бы на сытный обед даже в приличном московском ресторане. Питер же давал мне гигантский выбор и настоятельно не рекомендовал ограничиваться сетевыми забегаловками. Уверенной поступью я направился во двор дома композиторов, куда меня завлекла вывеска, обещавшая всякому входящему уют, комфорт и тепло, а в подарок, возможно, и «тёплые обнимушки».

— Уж тепла мне более чем не хватает, — цинично заметил я, но прошёл под арочные своды и попал в ухоженный двор, навевающий нереальные воспоминания из жизни академических художников, проводивших свои юные годы под испанским или итальянским солнцем, где они писали заросшие виноградниками стены, бурное цветение и лазурные берега. Здесь их картины оживали.

Не хватало лишь морских берегов и заката, но я знал, что они есть… Они где-то там… за длинными заборами на Приморской, а для заката ещё рановато. Здесь под тенистыми навесами, утопая в зелени и цветах, стояли круглые стеклянные столики и стулья с мозаикой на спинках. Усевшись в тени и, заказав у самой приветливой в моей жизни девушки бизнес-ланч, я расслабился, смутно припоминая, какого рода «бизнес» привёл меня в северную столицу. То, что она северная, сейчас совершенно не чувствовалось, а нетерпящее отлагательств дело висело надо мной «невыстрелившим ружьём» или «домокловым мечом». Одно должно было выстрелить, второе обрубить кажущееся благополучие. Всё в моей бушующей жизни казалось призрачным, как в той песне, предостерегающей держаться мига… между прошлым и будущим. Я так и делал. Не ворошил прошлое, живя настоящим. Но я ничего не мог поделать, когда в мой миг врывалась конопатая гарпия. Я делал вывод, что чем дольше я буду прохлаждаться, тем быстрее ружьё выстрелит, а меч сорвётся и отсечёт один из органов, отвечающих за чувственное восприятие. Превращаться в расцвете лет в чувственного и эмоционального импотента не хотелось. Я ведь ещё не настрадался до катарсистического оргазма.