— Проходи же… Мне столько про тебя рассказывали, Лука. Ты ведь Лука? — я успел лишь кивнуть, потому что она молниеносно взяла инициативу в свои руки. — Я Ля, — она улыбнулась и протянула мне обе руки для рукопожатия. Быстро и цепко схватив меня за кисти рук, она сжала мои ладони и приветственно потрясла ими.

— Ты не представляешь, насколько ты вовремя! — Профита она как будто не замечала. — Сейчас я проведу и покажу тебе квартиру.

Рот её ни на секунду не закрывался, менялся тоновой окрас, повествование то катилось с горы, то взбиралось лесенкой наверх. И пока она мелодично и даже певуче, со знанием дела, говорила, я неустанно размышлял о её нелепом имени. Мне даже вспомнилась песня Зоопарка, в которой гопники не могли вести разговор, не взяв ноту «ля». Кто же она? Аля? Эля? Уля? Оля? Юля?.. Бля? Я выдохнул смешок и решил перевести внимание на рассказ. Кто знает, может, она тоже читает мои мысли, как Профит. Сейчас, того и гляди, обидится. Но она не обиделась, она была слишком увлечена собой и процессом говорения. Я огляделся — длинный коридор бывшей коммунальной квартиры вывел нас к деревянной двери цвета лазури, Ля опустила пальцы на латунную ручку и раскрыла дверь. Комната была достаточно большая, особенно по московским меркам, и выглядела как комната в гостинице. Здесь не было ничего лишнего — лишь широкая большая кровать, аккуратно застеленная лоскутным одеялом, тумбочка и встроенный зеркальный шкаф, который ещё сильнее зрительно расширял комнату, огромное пространство потолка, высокие стены и два арочных окна, выходящих во двор.

— Здесь ты можешь остановиться, — как бы невзначай сказала она, дав мне несколько секунд на осмысление.

— А он? — кивнул я на Профита.

— Самурай никогда не покидает своего господина, как и вассал сюзерена, — хихикнула она.

Я не верил своим ушам. Неужели она оставит нас двоих спать на одной кровати?

— Вы такие худые оба. Вас тут можно штабелями укладывать. Думаю, вы поместитесь. Или он храпит? — съязвила она.

Я бы мог возразить ей, что не привык спать в одной кровати с тем, кому прихожусь предметом обожания, но счёл придержать эти компрометирующие подробности при себе. Рассудив моё молчание, как знак согласия, Ля снова завела свой неиссякаемый монолог о квартире. Не упуская малейших деталей и пикантных подробностей, дабы раскрасить свой рассказ, она повела нас дальше по коридору.

— В этой комнате живёт дизайнер из Беларусии, но сейчас он в отлучке по личному делу, — она приставила ладошку ко рту и таинственно прошептала, — уехал сбывать икону XV века.

Ля открыла дверь дизайнерской комнаты — на полу валялся матрас со смятой простынёй и подушкой, говорящих, как скоро собирался дизайнер, на торшере на месте обгоревшего плафона болталась дырявая майка, стоял треногий мольберт, на котором едва помещался компьютерный моноблок, а окно украшал резной деревенский наличник. В следующей комнате по коридору жила женщина-художница, всё свободное время мастерившая маски и прочие поделки. Её тоже не оказалось дома, и Ля повела нас на экскурсию. Эта комната была увешана всевозможными мифическими масками, кои отсутствующая хозяйка мастерила из подъяичных картонных коробок. Здесь был комод-картотека с большим количеством ящиков, а на каждом ящике была прикреплена надпись, гласящая о его содержимом. Когда-то такие комоды стояли в библиотеках. Я засмотрелся, читая надписи. Казалось, в этой комнате живёт сам Создатель, конструирующий мир из бусин, гербария, осколков, тесёмок, ракушек и лоскутков. Этот Креатор создавал миры из подручного материала, любовно отбирая и сортируя ингредиенты в ящиках старого комода. Глаза мои поспешили на поиски ящика с надписью «души», но Ля скомандовала идти дальше. Так что томящиеся взаперти души я не обнаружил, не успел, но твёрдо решил, что если попаду в эту комнату вновь, то непременно выпущу их на свободу. И они улетят… Улетят в незапертую форточку, а страшные маски на стенах не оживут, навсегда останутся голодными, ненасытившимися, с пустыми глазницами и лицами из папье-маше.

Ля вывела нас из волшебного паноптикума, и в этот самый миг раздалось глухое уханье совы, извещавшее о новых гостях.

— Ребятки, давайте быстрее. Сейчас я вас познакомлю.

Она торопливо толкала нас в спины, спеша по длинному коридору, втолкнула нас в тускло освещённую кухню, где над столом у окна, утопавшего в зарослях домашних растений, висел самодельный абажур в форме рыбины, похожей на разбухшую печень алкоголика, а чуть правее почти посреди кухни, словно летающая тарелка, приземлилась современная душевая кабина. Мне показалось, я схожу с ума, хотя предполагал, что моё восприятие готово ко всему. Недоумение моё по поводу душа посреди кухни прервал гул возбуждённых громких голосов, который надвигался как гроза. Раскаты его доносились всё отчётливее. И вот этот возмущённый метеофон ворвался в стены квадратной кухни.

— А это мои братишки! — радостно объявила Ля.

Братишки были трёх возрастов. Старшему на вид было за сорок, средний обнимал девушку в спортивном костюме «adidas», а младший был не старше меня. Они говорили наперебой, живо, с природной силой в голосах, как и их сестра. Поочерёдно сжали мою руку в приветствии и по-свойски расселись вокруг стола, освещённого оранжевым солнцем из мочевого пузыря морской рыбы. Следом вошёл скромный худой человек в шляпе, итальянской рубашке в мелкий цветочек и полосатых трусах. Он вежливо поздоровался, сняв при этом на краткий миг свою шляпу, и уселся за пианино, занимавшее пространство у левой стены. У меня сложилось устойчивое уравнение, что все эти люди собираются здесь не в первый раз. Они будто разыгрывали спектакль, который часто репетировали. А вот и музыкальное сопровождение — оригинальный аккорд, выстрел к началу соревнования. Но в проёме появился ещё один персонаж и был он весьма подозрителен — бородатый, заросший, в трениках и будёновке.

— Это Гаврила, — пояснила Ля, — это наш главный и самый важный элемент любой тусовки.

Гаврила расшаркался, прошмыгнул в кухню и тихонечко спрятался в самом тёмном углу под разлапистым фикусом, заняв трёхногий табурет. Я ошарашенным столбом стоял посреди кухни, ища взглядом Профита, как единственное знакомое мне существо, которое могло спасти меня, бросить заветный полосатый круг утопающему, но он уже сидел под светом лампы и обнимал тонкими пальцами фарфоровую кружку с нарисованным толстопузым котиком.

Он знал, о чём говорил в поезде. Спать, по-видимому, сегодня ночью не придётся. Тапёр в шляпе и нелепых трусах начал наигрывать затейливые мелодии, отдалённо напоминающие джазовые импровизации, похожие на известные шлягеры, но я отчего-то не мог припомнить ни один из них. А Гаврила как будто растаял, превратился в святой дух, которого уже никто не замечал и о котором никто не вспоминал, заполняя кухню шутками и плотным густым дымом.

Я продолжал изучать цветочки на рубахе тапёра-пианиста, пребывая в полнейшем ступоре, но потом заметил справа от пианино столик и коробку на нём. Я подошёл и заглянул внутрь. В коробке жила рыжая упитанная морская свинка. Она повела носом точь-в-точь, как и хозяйка «нехорошей» квартиры.

— Я не самка, идиот! — ответила свинка.

Я пригляделся и, наконец, заметил, что на картонном домике, из которого выглядывал домашний питомец, было неряшливо нацарапано: «Здесь был Биня», а сам Биня сейчас сидел, свесив лапки в прорезанное окошко, и смотрел на мир, недовольный тем, что я спутал его половую принадлежность. Сверху на стене висела фотография морского свина в рамке с завитушками и под стеклом, а на железной вставке было выгравировано: «Биня Свининов».

— Приятно… познакомиться, — промямлил я скорее самому себе, нежели свину.

— Аккуратней с ним! — предупредила Ля, — он кусается. Не протягивай к нему пальцы.

Я невольно сжал пальцы в кулак, отойдя от свиных апартаментов, и присел на табурет возле стола, вникая в беседу братьев.

— Ты откуда? — спросил средний, сжимая плечо подруги в «adidas’е».