Руку собирались ампутировать, но он как-то умудрился упросить молоденького врача из Алма-Аты не делать этого. Звали врача Юрий, фамилии отец не запомнил. Тот поразмыслил и вдруг согласился. Он решил попробовать восстановить руку. Буквально собрал по косточкам. Никто не верил в излечение раздробленной руки. Никто, кроме моего отца. И ведь у врача с пациентом получилось! Молодой хирург в течение полугода наблюдал за своим творением и экспериментировал в области реабилитации, чтобы не только сохранить руку, но и вернуть ей все функции. Рука восстановилась. Отец мог ею пользоваться в полной мере. Правда, некоторые оторванные мышцы хирург не смог восстановить. Там, где не хватало мышц, рука неестественно суживалась почти до костей и выглядела как перетянутая сосиска. Но, повторюсь, суставы, кисть, пальцы нормально работали. Молодой врач воистину совершил невероятное хирургическое чудо и нескрываемо гордился проделанной им работой, а в госпитале его стали называть Мастером.

Всего наш воин провалялся в больничной палате около года. Война к моменту его выписки из госпиталя закончилась, и Барбека направили служить в Литву. Особой радости некоторые местные жители прибалтийской республики не проявляли по поводу их освобождения от ига фашизма. В связи с чем по ночам в одиночку ходить строго запрещалось. На то были веские причины. Участились случаи нападения неизвестных лиц на военнослужащих Красной Армии. Убивали советских военных по-разному, но особенно лесным братьям, так их называли в округе, нравилось использовать при расправе с освободителями холодное оружие и чаще – штык-нож от карабина или винтовки. Кое-кто объяснял этот выбор бесшумностью «работы». Возможно и так. Но лично мне думается, что здесь кроется иная причина. Лесные братья мстили за свою изолированность. А при мщении важен момент ощущения гибели врага. С холодным оружием оно присутствует. В ответ на подобные нападения проводились адекватные операции, на которых отряды внутренних войск советской республики, бывало, убивали и случайных безвинных людей. Что не способствовало усилению любви местных жителей к нашим солдатам, вынесшим на своих плечах Вторую мировую войну и заплатившим миллионами жизней за укрощение коричневой чумы.

Барбек в адекватных операциях не участвовал, так как его определили конвоиром военнопленных, в основном представителей Северного Кавказа и европейских советских республик. Но он знал про отдельные карательные зачистки энкавэдэшников. По сути своей, они ничем не отличались от подобных операций в Киргизии в двадцатых-тридцатых годах, когда устанавливали власть Советов в Средней Азии. В общем, творилось жестокое, беспощадное истребление друг друга с обеих противоборствующих сторон. Послевоенные мероприятия органов внутренних дел, какие бы цели они не преследовали, порождали в сознании местных жителей потаённую ненависть. Подобная ненависть имеет свойство тихо и незаметно для глаз тлеть в подсознании граждан долгие десятилетия, века и даже тысячелетия, передаваясь из поколения в поколение на генетическом уровне. Поэтому неудивительно, что мирно живущие национальные сообщества вдруг принимаются буквально воевать друг с другом всеми доступными средствами, начиная с оскорблений и заканчивая физическим унижением, вплоть до покушения на жизнь противника ещё вчера, ещё час назад бывшего другом, кунаком, замечательным соседом.

Боец охранной службы так и остался бы, возможно, в Прибалтике, если бы не встреча с одним военнопленным, карачаевцем по национальности. Как я уже писал, мой отец был в составе конвоя, который сопровождал военнопленных на места работы и обратно в лагерь. Так получалось, что каждый раз при конвоировании пленных он незаметно для сослуживцев перекидывался парой словечек с одним из зеков. Он, конечно же, рисковал, так как контакты с военнопленными были строго запрещены. Но бог миловал, их краткие беседы никто не зафиксировал и не донёс куда следует. Так он понемногу выяснил, что карачаевец попал в руки органов за проявленную жалость к врагу. Он отказался убивать литовку, прятавшую своего брата, лесного сопротивленца новой власти, и не дал этого совершить другим. Карачаевец, расположивший к себе моего отца, пользуясь этим, попросил передать родным весточку о том, что жив. Отец знал, что нарушает инструкцию, и прекрасно догадывался, чем может закончиться его согласие. Но не смог отказать. Когда карачаевец передавал письмецо Барбеку, кто-то из заключённых заметил это и, чтобы выбить себе какие-то льготы, тут же доложил начальнику лагеря о нарушении инструкции конвоиром. Письмо перехватили. Барбека взяли под арест и допросили с пристрастием, не связан ли с лесными братьями. Что произошло дальше, отец не знает, но через неделю его выпустили. Для тех непростых времён такое оправдание похоже на чудо, но факт остаётся фактом: Барбека не тронули. Возможно, учли ранения, награды и проявленную храбрость, отвагу во время боевых действий, а может быть, кто-то замолвил за него слово, тот же генерал, например, откуда-то узнавший о беде солдата. Чудом проскочив жернова НКВД в конце войны, мой родитель оказался в хозчасти, где охранял склад провизии. От безделья воин затосковал по родным местам и, не выдержав ничегонеделание, попросился в отставку. Так вот он вернулся на малую свою родину. Где в первую очередь стал искать следы Соломоновича, но тот канул куда-то, как и родители отца. Много позже Барбек догадается, что Соломонович тоже был суфием настоящим и, исполнив свою миссию, последовал за другом своим. Да будет благословенна душа Соломоновича.

Моё повествование по своему объёму выходит за рамки нормального письма, но ты всё продолжаешь просить меня рассказывать о моих родителях. Сама ты о себе пишешь совсем мало, о своих родных и близких не пишешь вообще, а о моих родителях пытаешь в каждом своём послании. Зачем тебе это? Наташа, зачем?

Не знаю, надо ли письмо отправлять, слишком громоздкое. Но раз оно написано, то судьба его должна как-то определиться, и пусть его будущим займётся господин случай. Вот сейчас выйду на улицу и если в первом попавшемся киоске увижу конверт с русским народным узором, то отправлю письмо тебе, если нет, оно осядет в моем архиве. Но как ты об этом узнаешь? Только в том случае, если получишь это письмо. Асманкель».

Письмо, написанное Наташе, осядет в архиве. В первом встречном киоске наш эпистоляр увидел конверт с восточным орнаментом.

Асманкель, прогуливаясь после ночного дежурства, остановился возле того киоска, где собирался купить стандартный письменный конверт месяц назад. Его не покидало ощущение дежавю. Будто он уже пробовал положиться на судьбу и ожидал найти конверт с рисунком средней полосы России, а нашёл восточную мозаику. И тогда тоже он вроде так и не отправил послание адресату. И это обстоятельство долго угнетало его. Внук Аскера и не подозревал, что ощущение, над которым он размышлял, пришло из глубины его генетической памяти. Один из его предков не завершил важное дело: не передал то, что следует, тому, кто продолжил бы это дело, и очень сожалел о том. Эта досада из прошлого, прошедшая в схроне ДНК долгий путь из поколения в поколение, начала проявляться в сознании потомка караимов. Незавершённое дело цеплялось за все недовоплощённые намерения, таким образом привлекая к себе внимание. Удели он этому вопросу ещё несколько минут, возможно, до причин дежавю он бы докопался. Но наш любитель дум не стал углубляться в свои мысли, это говорило о его неготовности к таким открытиям.

Сыну Барбека вдруг захотелось пройтись по набережной реки Даугава. И пока он соображал, в какую сторону направиться, к киоску подошёл его коллега по перу и товарищ по литературному клубу. Подошедший похвастался очередным изданием своей поэтической книжки и публикацией в популярном журнале небольшого рассказа. – Слушай, а что с твоей миниатюрой, где описывается киргизская степь? – Миниатюра моя не о киргизской степи. – А о чём же тогда?

– Об уделе, карме, о кузнеце, который куёт своё настоящее и будущее сам, во всяком случае, такая возможность не исключается. – Ага. Понятно. А ты чего здесь делаешь? Ждёшь кого? – Здесь я размышляю. И соответственно никого не жду. – А о чём думаешь, если не секрет? – О разном.