Троица Троица украсилась пакленком с сережками. Дождиком окладистым, что пыльцу прибил, Крашеными крышами, травными дорожками, Неизбывной горечью прибранных могил. А еще украсилась золотая Троица Долго небывалою ласкою людской. Кто от века праведен — сердцем не расстроится, А на души слабые снизойдет покой. Помянули памятных предков и родителей И в глазах проталинных пригасили свет, Чтоб они услышали в их немой обители, Как потомки милые чутко чтут завет. Всех она приветила, праведная Троица, Хоть на день, но вволюшку надышалась Русь. Для меня ты, Троица, как святая горница, Я тобою радуюсь и тебе молюсь. «На Троицу Господь спроста…» На Троицу Господь спроста послал дождя. Он стал сперва нудить и мелко притворяться: То в сторону косил и топал, как дитя, То маки целовал с жеманною прохладцей. И долго так гнусил, не мал и не удал, Потом пришел в восторг и лил напропалую… Не так ли я в тебе сначала угадал, А после полюбил гордыню роковую? Трава валилась ниц до хруста в позвонках, А дождик лил и лил, цвет маковый калеча… Но я тебя любил сильней издалека И тише вод и трав досадовал при встрече… Откашливался гром, поеживался сад, А дождь все выводил волынку плясовую — Как мы уж столько лет прожили наугад, А все не развели кручину вековую. «На родине я становлюсь своим…» На родине я становлюсь своим В мгновенье ока. Давние повадки Мне по душе, как тот домашний дым. И от довольства лопаются пятки! Иди с утра куда глаза глядят, А чаще – к старой вербе на излуке. Кукушка плачется. Грачи галдят. И комары взасос целуют руки. И божий мир сияет предо мной В своей простой спросоночьей мороке: Текут терны по непаши волной, Их обгоняют юркие сороки. С дородной бабой бойкий казачок Скосил траву вдоль берега подковой И пьет ирьян. Невидимый сверчок Храпит себе в их сумке продуктовой. Им не до песни бунинской. Лишь дух Переведут – и вновь бредут по лугу. Их остужает тополиный пух. Печально осеняющий округу. Я сам косить был сызмальства мастак. Но лезвие косы попритупилось, И терпужок пропал… А коли так. Иду сдаваться матушке на милость. Она ворчит, что я, мол, нелюдим, Незнамо где шатаюсь без оглядки. А мне глаза свербит домашний дым, И от довольства лопаются пятки. «Когда с души стряхаются пылинки…»
Когда с души стряхаются пылинки И память бродит никлою травой. Я не хожу на людные поминки На день девятый и сороковой. За блажь примите или за усталость. Но все ж, по разуменью моему, Расписанная правильная жалость Усопшим душам тоже ни к чему. А посему, когда Господь наделит Меня, о други, вечною тропой, Вы поминайте странника неделю, Впадая в раж, кручину и запой! За ваше благородное старанье, Усмешно принимающий беду, Я сотворю на небе поминанье И вас на всякий случай подожду. «Жить осталось меньше, чем на треть…» Жить осталось меньше, чем на треть Лет земных, судьбе необходимых. Господи, позволь мне умереть Раньше всех родимых и любимых! Я же знать не знаю наперед И гадать не стану омертвело, Кто из них заплачет, кто запьет, — Это их таинственное дело. И еще не в мыслях оскорбить, Но просить осмелюсь оробело: Господи, позволь мне проводить Матушку в небесные пределы. Не держи на праведницу зла И поверь почтительному сыну, Чтоб она Тебя не прокляла, Если я вперед ее покину. «Как жанр российского письма…» Как жанр российского письма. Стремглав поэзия стареет. Вот-вот накроет души тьма. Что кто-то тайно вожделеет. Страна смердит и свирепеет. Как пересыльная тюрьма. А горше нет беды и лиха. Как споро мценская купчиха Освоила интим-дома, Но те, увы, не синема! Приказчики и певуны В блестящих бабьих полушалках Обличьем гаже сатаны Проворно катят в иномарках. Но ни приварка, ни припарка У обескровленной страны, Зато объемистая чарка И депутаты-шалуны, — От них ни холодно, ни жарко! Нечистый дух наворожил. Как глаз презрительный в монокле. Иль черный коршун прокружил, Но коршуны вдруг передохли… Что ж, заворачивай оглобли В запрошлый век что было сил, Покуда лошади не взмокли И судный день не протрубил, Авось не будешь с веком проклят, Что лоб, ощерившись, крестил! |
