Василий Макеев Казачья серьга «Я был у Дона, на излуке Дона…» Я был у Дона, на излуке Дона, В степи моей, так странно дорогой, И вдруг звезда мигнула с небосклона Серебряной казаческой серьгой. И мне приснилось в девственную полночь, Что всю-то жизнь в скаку и набегу Фетис – мой прадед, иже Парамоныч, Таскал на ухе знатную серьгу. В бою смелы, в гульбе подчас угрюмы, Но, свято чтя предания свои, Его оберегали односумы — Последнего заступника семьи. И он не подкачал! Воспрял из чуней И взял свое у песенной судьбы: Спроворил чад и ласковых чадуний, По всей округе вырастил сады… Как жалко мне, что я, уйдя из круга В небрежные превратности строки, Не продырявил трепетного уха Для оберега – то бишь для серьги. Но иногда в душе легко и празднично — Не всё ж волне крутые берега! — Звенит серьгой задиристого прадеда Донской излуки вечная серьга. Мой век «Не из борцов и шустрых лиходеев…» Не из борцов и шустрых лиходеев. Лишь тем и грешен, что навеселе, Мужчина под названием Макеев Бредет по неустойчивой земле. Презрев любовь и дела не содеяв, Забыв родню и память на селе, Упрямец непростительный Макеев Один как перст остался на земле. И сызмальства на ребрышках скамеек, А пуще – на исчерканной скале Не выводил «Здесь был В.С Макеев» — Один поэт, ненужный на земле. Но в череде дорог и юбилеев, О, кто бы ведал в мороси и мгле, Как потаясь мятущийся Макеев От тихой боли стонет на земле! Последняя песня У Есенина сник колокольчик певучий. Пронеслись у Рубцова, скрипя, поезда. А у нас гулевые ракеты за тучи Разлетаются с ревом незнамо куда. Хоть и Бога еще скрепя сердце простили И сиянье вершин навели на него, Только судьбы крестьян, их надежды простые Не волнуют на свете уже никого. На соломенных свадьбах вправду дико и горько, На вокзалах кишит без куска детвора. И который уж раз виноватую Зорьку Увела нищета, взналыгав, со двора. По церквам и погостам снова заголосили, Голубица снесла в ржавых пятнах яйцо. И кровавый наемник оголенной России Плюнул жвачкой зеленой в расписное лицо. «Побурели сады…»
Побурели сады. Ожидая не впрок листопада. Над степной голызной Очумело кричит козодой. Иль кислотным дождем Окатилась родная левада. Иль омылась она Материнской горючей слезой. Не успела уйти К дочерям на хлебы даровые. У покорных могил Дорогого совета спросить. На присадистый дом Заявились купцы гулевые И давай сгоряча Все нажитки ее поносить. Мол, холодный чулан, И наличники смотрят непрямо, И старинная печь Чересчур широка и толста. Осерчала моя Бестелесно-упрямая мама И турнула гостей В золотые свои ворота. Дом скрипел и стонал. Словно в нем совершались поминки. Словно кто-то обрек Плоть его на замедленный слом. И дрожали под ним, Как в бреду, вековые обчинки, И напуганный голубь Гундел над щербатым крыльцом. По округе тоска Расплескалась зарей неминучей, Лишь пустырник махор свой Возносил на корявой стерне. Снова солнышко село За кузнечно-чумазые тучи, И в своем далеке Я слезами давился во сне… «Жалею ли, скорблю…» Жалею ли, скорблю, А впрочем, не жалею: Чтоб пуще расплелась Проворная трава, В заброшенном саду Я вырубил аллею, Хоть клялся не губить Впустую дерева. В ней выросли цветы Невиданной породы, Как бледные луни, Летящие навстречь. И яблони-дички Опять сомкнули своды, Чтоб эту красоту Собою уберечь. Невинные цветы Напомнили о вечном, Стояли у пеньков К исходу октября На тонких стебельках В паневах подвенечных. Небесной худобой Застенчиво горя… А где-то через год В июльскую полуду Я ринулся по ним Отслеживать стихи: Не возродилось вновь Сиреневое чудо. Лишь грустно шевелят Ушами лопухи. |
