Я забираюсь в кровать и сгибаю ноги в коленях. Подключаю наушники к смартфону и выбираю музыку в плейлисте. Конфликты рано или поздно утихают, главное уметь ждать. Так я и сижу, пока не раздается звонок в дверь. Интересно, кто может прийти в такую рань, да еще и в субботу? Слезаю с кровати, натягиваю спортивные штаны и приоткрываю дверь.

Родители стоят рядом, лица напряженные. У мамы вместо губ тонкая линия, кулаки сжаты. У папы хмурые брови, отсутствующий взгляд. На пороге стоит бабушка, папина мама. Раз в год она приносит гостинцы: варенье, соленья, все то, что она делает в избытке, а потом не знает, куда деть.

– Ну, чего застыли с такими мордами? – говорит бабушка, впихивая папе в руки сумки. – Иди разгрузи, мне с Лидой поговорить надо, – она присаживается на скамейку в прихожей и снимает туфли с тонкими шнурками-завязками. Они, скорее, для декора, потому что сбоку на обуви короткая молния. Бабушка поднимает взгляд на маму, замечает меня в дверном проеме: – Чего не здороваешься? Ну-ка вылезай оттуда, – и машет мне рукой.

Я выхожу, обнимаю ее. Вдыхаю запах шали и трав, смешанных с мазями и кремами.

– Пойдемте в чью-нибудь комнату, Саше этого слышать не надо, – бабушка поднимается, опираясь на мое плечо, и ковыляет ко мне.

Мы с мамой идем следом, переглядываясь. Бабушка усаживается на стул и поворачивается к нам. Он на колесиках и легко может перемещаться по всей комнате.

– Ну, Лида, рассказывай. Что за дела у вас тут происходят, и почему Саша опять у меня ночует?

Мамино лицо становится непроницаемым. Будто ей плевать на папу. Иногда она так смотрит и на меня, но только тогда, когда я сильно провинюсь. Я беру маму за руку и потягиваю к кровати, но она не двигается. Спина прямая, подбородок чуть вздернут.

– Наша семейная жизнь вас не касается, Антонина Ульяновна, – говорит мама.

– Всё меня касается, не выдумывай, – отмахивается бабушка. – Мне, знаешь ли, на старости лет хочется пожить одной, а не стирать белье взрослого сына. Я уже стара для такого.

Я сажусь на кровать. Уйти незаметно не выйдет, а в кухне папа, и с ним наедине я пока оставаться не хочу. Придется ждать, пока разговор закончится.

– Некоторые почему-то считают, что могут выгонять мужей из дома, – продолжает бабушка. – Ты мне, Лидка, особо никогда не нравилась, я тебе сразу об этом сказала, еще до свадьбы. Но теперь твое незрелое поведение портит мою размеренную жизнь. Так что давай разбирайся со своими проблемами, к мозгоправу там сходи, и чтобы больше Саша у меня на ночевку не оставался. Поняла?

Челюсть мамы подается вперед. Она сдерживается изо всех сил, хотя ее кулаки трясутся. Я впервые вижу маму такой, и ничего не могу с этим поделать.

– А ты тоже хороша, – бабушка поворачивается ко мне. Колесики скрипят по полу. – Отца дома несколько дней нет, а ты даже ему не звонишь и в гости ко мне не приходишь. Тоже мне, дочь! Безответственная дрянь.

– Антонина Ульяновна, если вы продолжите оскорблять нас, я выгоню из дома и вас, и вашего драгоценного сыночка!

– Да как ты смеешь! – бабушка встает с кресла и трясет кулаком перед лицом мамы. Она ниже мамы на две головы, поэтому ее гнев выглядит смешным и карикатурным. – Ты хоть один пример приведи, что Сашка мой себя как-то не так ведет.

– Он бьет Алю, – говорит мама. В ее глазах читается торжество победы. Мне становится неприятно. Опять мной пользуются, как козырем, в ссоре. Противно и грязно.

– И что? Бьет, значит любит! Не слышала о таком?

– Нормальные люди своих детей не бьют. На меня-то он руку поднять боится.

Бабушка с прищуром всматривается в мамино лицо. Пауза затягивается, мне становится жарко от накала страстей. Вдруг она поворачивается ко мне и говорит:

– Я, конечно, держала это в себе, сколько могла, но, пожалуй, лучшего момента не найти…

– Антонина Ульяновна, я вас предупреждаю!

– Твоя мать тебя нагуляла и не признается в этом. А Саша мой, бедный агнец, вынужден терпеть ее, корову, и тебя, чужое семя. Тьфу на вас, – бабушка сплевывает на пол и в комнате повисает тишина.

Кровь приливает к лицу, слезы брызжут из глаз. Эмоции перекрывают разум. Дышать тяжело. Я закрываю лицо руками и реву, а мама подбегает ко мне и, поглаживая, шепчет:

– Не слушай старуху, она выжила из ума!

– Впредь будешь думать перед тем, как зубы на меня скалить, – бросает бабушка напоследок, и выходит из комнаты.

* * *

– Она не в себе. Болтает всякое, чтобы меня позлить. Ты ни в чем не виновата, доченька, – говорит мама. – У Антонины Ульяновны на меня зуб. Ты же слышала, как она сама в этом призналась.

Я киваю, растирая слезы. Папы не было два дня, нужно выйти и посмотреть ему в глаза. Так обычно говорят про страхи, да? Нужно взглянуть им в лицо, чтобы победить?

– Он ведь не откажется от меня просто потому, что думает, что я не его ребенок? – спрашиваю я неуверенно.

– Если он и вправду так думает, значит, я больше не буду жить с ним в одной квартире, – резко отвечает мама. – Ненавижу тех, кто не доверяет без повода.

У меня урчит живот. Прикусываю губу, виновато гляжу на маму. В ее взгляде словно что-то проясняется. Она всплескивает руками.

– Совсем забыла тебя покормить. В задницу эти ссоры. Давай поднимайся и пошли. Плевать, что они там думают, главное, чтобы ты поела.

За столом я не могу заставить себя поднять взгляд на папу. Почему-то кажется, что это моя вина, что это я его предала. Родилась не от того мужчины. И почему я так завелась из-за слов бабушки?

Вымученно поглощаю слипшиеся макароны. Они плохо разогрелись, потому что мама, занятая разговорами с папой и бабушкой, поставила таймер в микроволновке на минуту меньше. Бабушка хватает меня за руку. Ее кожа неприятно шершавая.

– Кушай быстрее, взрослым надо поговорить наедине, – говорит она, проталкивая мне в карман записку.

– Не торопите Алю. Пусть ест столько, сколько нужно, – вмешивается мама.

Папа ничего не говорит. Он даже не смотрит в мою сторону. Я доедаю макароны, ставлю тарелку в раковину и покидаю кухню. В комнате разворачиваю записку с витиеватым красивым почерком. «Не веришь мне, тогда спроси Петра Васильевича».

Сердце ёкает. Я сглатываю ком воздуха, и он болезненным шаром прокатывается по пищеводу, словно выдавливая позвоночник. Откуда бабушка знает про Петра Васильевича?! Сообщение ведь удалено…

Всматриваюсь в буквы на бумажке в клетку. Они разбегаются, размываются, хаотично танцуют перед глазами. В комнату кто-то заходит.

– Что там бабушка написала? Покажи, – говорит папа.

Я сминаю комок бумаги и стискиваю его в кулаке. Нельзя, чтобы папа узнал. Лучше уж смерть от побоев. Папа подходит и хватает меня за руку, скручивает кожу на запястье. Я ахаю, но держу кулак. Не отпущу ни за что.

– Дай, говорю, – сквозь стиснутые зубы требует папа, – не заставляй меня снова тебя бить.

– За что, пап? – слезы наполняют глаза, стекают по краснеющим щекам. – Что я тебе сделала?

Он не отвечает, продолжая выкручивать руку. Еще немного, и мое запястье под его натиском сломается. Я разжимаю кулак и другой рукой перехватываю бумагу. Закидываю ее в рот, сжимаю губы. Сейчас бумажка размякнет и прочесть текст будет невозможно.

Папа смотрит на меня тяжелым взглядом. Секунды тянутся как веревка, норовящая вот-вот порваться. Папа тяжело и долго выдыхает, будто решил полностью очистить легкие.

– Я и не замечал, какая ты у меня храбрая. До отупения, – говорит он и бьет меня по лицу.

Папа уходит, захлопывая дверь. След от его ладони алеет на моем лице, а на запястье расцветает отпечаток его крупных пальцев. Когда жизнь успела так поменяться? Я закидываю подарок для Кристины в рюкзак, наскоро собираюсь в школу и ухожу. Слезы высохли. Я сплевываю бабушкину записку в мусорный бак во дворе.

Я просыпаюсь на скамье в больничном коридоре. Порезы на руках матери залатали, сказали, волноваться не о чем. Потягиваюсь, зеваю, подхожу к автомату с кофе и разминаю холодными пальцами затекшую шею. Впервые удалось выспаться в толпе людей и врачей, а не дома в удобной кровати. Мистика.