Стеклянными глазами продолжая и продолжая смотреть на рану, которая была нанесена её самому дорогому, её самому близкому, её самому-самому любимому человеку на свете, нет, не врагом, не каким-то недоброжелателем и даже не его глупой гламурной жёнушкой, а ей, Асокой, Тано будто в ночном кошмаре осознавала, что она натворила. В пылу ломки, ведомая диким, безумным неконтролируемым желанием принять наркотики, под их гнётом, во власти абсолютной зависимости от них, тогрута совершила поступок, которому не было абсолютно никакого оправдания и прощения ни за что и никогда. Управляемая, словно марионетка соблазнительной «синевой» КХ-28, девушка не задумываясь переступила грань всех своих моральных принципов и норм, да что своих, всех принципов и норм вообще. Она совершила невероятное и немыслимое, то, что никогда бы не посмела даже подумать сделать, не то, что реализовать наяву - ради наркотика Асока подняла руку на близкого, почти родного ей человека, причинила ему боль, сильную боль, оставив навсегда глубокий след, кошмарный и уродливый шрам в его жизни, в прямом и переносном смысле. И это… Это жгло душу сильнее и болезненнее, чем любая самая страшная пытка в плену у врага.
Будь сей порез оставлен на лбу у Энакина кем-то другим, Тано бы сокрушалась до изнеможения и ненавидела до смерти того, кто посмел навредить кому-то столь дорогому для неё. Но сейчас весь негатив тогруты был обращён именно к ней. И Асока не могла винить в этом нереальном кошмаре никого, кроме себя. Острыми осколками того разбитого стакана воспоминания, чувства, эмоции сейчас врезались в её разум и душу, оставляя там глубокие кровавые дыры, заполняемые стыдом, заполняемые отвращением к самой себе и страхом перед собственными поступками. Пожалуй, впервые в жизни, столкнувшись с действительно суровой реальностью, необратимыми последствиями её зависимости от наркотиков, девушка болезненно осознала, что она творит, как сильно опускается на дно жизни, и что делает с ней и её близкими КХ-28. И это было ужасно, ведь уже ничего нельзя было изменить.
Да, Асока могла извиниться, могла вымаливать прощение до потери пульса, могла сделать что угодно, чтобы Энакин всё забыл, и тот простил бы, наверняка, простил, но шрам на его голове и в его душе, так опрометчиво оставленный совсем обезумившей от ломки наркоманкой, не делся бы никуда. Сейчас Тано чувствовала, что ради какой-то незначительной, грязной, омерзительной баночки синей жидкости, которая по сути ей была не так уж и нужна, она предала своего избранника, предала свою любовь, зачеркнула и растоптала всё то светлое, что вообще хоть когда-то было между ними. Она сделала ему больно, она своими же собственными руками изуродовала, искалечила того, кто был для тогруты роднее всех родных, ближе всех близких, она посмела навредить кому-то столь неприкосновенному для неё, что это казалось каким-то страшнейшим, непростительнейшим грехом, за который ненормальная наркоманка заслужила все муки ада, ведь на такое не были способны, наверняка, даже самые отвратные и омерзительные люди и гуманоиды галактики. Маньяки и убийцы и те питали хоть некую жалость к своим любимым, а она, она дошла до того, что поставила какую-то дрянь, какую-то паршивую дозу выше столь родного для неё человека.
Трясущимися от ужаса и отвращения к самой себе, будто испачканными, словно в багряной крови, в собственной вине кистями, Асока продолжала нежно гладить пострадавшее лицо Энакина, как будто это хоть чем-то могло помочь, в сотый и тысячный раз прокручивая в голове воспоминания о том, как она взяла в руки этот трижды проклятый стакан, как прокричала слова о том, что ненавидит, того, кого любила больше жизни, и как яростно швырнула им по Скайуокеру, как в дребезги разлетелось острое стекло, и, опаляюще её душу теперь кислотой сожаления, по голове генерала побежали юркие алые капли.
Вся переполняемая эмоциями от осознания собственной «смертельной» ошибки Тано, вдруг, и сама затряслась, словно жёлтый пожухлый лист на осеннем ветру, а на глазах её проступили крупные, горькие, обжигающие слёзы вины и жалости к любимому.
- Прости, прости меня, пожалуйста, Энакин! Я не хотела, я правда, не хотела делать тебе больно! Ты же знаешь, я бы никогда в жизни так не поступила, клянусь, никогда! Это всё наркотики, но я обещаю, обещаю тебе, что теперь всё… Всё, с ними покончено раз и на всегда! Я брошу, завяжу, я умру, но больше никогда не притронусь к тому, что заставило меня поднять руку на тебя… - просто задыхаясь от собственных рыданий, умоляющим голосом забормотала она.
Нет, Асока не надеялась на то, что Скайуокер действительно простит её, она и сама не смогла бы простить себя никогда за такое… Но слова буквально дождём сыпались с её уст, настолько сильной была сейчас истерика у тогруты.
- Я клянусь тебе, что больше не буду принимать… Больше и пальцем не притронусь к этой гадости, лишь бы только ты меня простил! Я никогда, слышишь, никогда больше не сделаю тебе больно! Клянусь, жизнью клянусь… - девушка резко отшатнулась от бывшего мастера и нервно, хаотично стала выворачивать все карманы и тайнички, что были в её сумочке и одежде, небрежно выкладывая, даже выкидывая на одну из тумбочек около чёрного рваного дивана их содержимое.
Генерал стоял молча, не двигаясь, лишь в шоке наблюдая за тем, как солоновато-горькие слёзы ручьями лились по нежным щекам тогруты, в то время как та, грубо разбрасывая ненужные вещи в стороны, выгребала из общей кучи разнообразного хлама какие-то пустые и полупустые деформированные баночки от КХ-28, помятые и грязные бумажные свёртки с неким порошком неизвестного происхождения, плохо скрученные косячки, остатки упаковок неких таблеток, и ещё ситх знает какие виды мелких заначек от наркотиков. Джедай даже и представить себе не мог, что Асока одновременно была в состоянии употреблять столько низкокачественной дряни, с ужасом осознавая, как наивен он был, полагая, что она ограничивалась лишь дорогим «сапфировым кайфом».
Тано же, абсолютно не замечая его реакции на всё её «добро», трясущимися руками продолжала и продолжала вытаскивать наружу свои заначки, нервно, но правдиво и искренне повторяя однотипные слова:
- Вот… Вот… Забери, это и это, оно мне больше не нужно… И это тоже… Я больше не буду принимать наркотики, я отказываюсь, слышишь, отказываюсь! Всё, я завязала! Если хочешь, я даже буду лечиться… – сквозь слёзы обещала она, не переставая потрошить собственные карманы даже тогда, когда свёртки и упаковки действительно закончились.
Ещё некоторое время, нервно дёргая и выворачивая «тайнички» в небольшой сумочке и на её облегающем бордовом одеянии, Асока грубо сгребла значительную кучу наркотиков обеими руками и, пуще разрыдавшись, протянула их джедаю.
- Вот, забери, забери всё… Я их ненавижу, я никогда больше не хочу видеть эту дрянь… Выкини их, сожги, уничтожь, сделай что хочешь… Только, умоляю, прости меня! Только не уходи, только не ненавидь меня! – тряся собственными кистями перед глазами Энакина, отчаянно рыдая и роняя упаковки с дурью на пол, не прекращала выпрашивать снисхождения с его стороны она.
Конечно Асока понимала, что не заслужила настоящего и искреннего прощения, которое она не получит уже никогда, но Тано боялась, отчаянно боялась до потери пульса что вместе с утраченным доверием со стороны Скайуокера, из-за своего ужаснейшего поступка она теперь потеряет и бывшего мастера, и даже самую малейшую толику его доброго отношения к ней навсегда. Он будет бояться её, ненавидеть, призирать всю оставшуюся жизнь, и это будет вполне справедливо, это будет самое малейшее наказание, которое тогрута заслужила за свой проступок. И хотя, девушка была абсолютно согласна с тем, что за это непременно должна была последовать расплата, она отчаянно страшилась лишиться любимого, похоронить его для себя навечно.
Сейчас Асока выглядела такой слабой, такой жалкой и хрупкой, что, казалось, простое дуновение ветра могло сломить её, уничтожив навсегда. Энакин спокойно переносил женские слёзы, но почему-то видеть её слёзы в таком состоянии было просто невыносимо. Невыносимо было видеть и саму Тано такой, накачанную, грязную, оборванную, исхудавшую до предела, с красными глазами и огромными синяками под ними, всю трясущуюся и задыхающуюся от рыданий. Не такое будущее Скайуокер видел для «своей весёлой и жизнерадостной девочки», и в том, что случилось с тогрутой, отчасти была и его вина, косвенная, но была. Конечно, несмотря на то, что девушка доставила ему массу проблем и неприятностей, действительно изуродовала лицо, по правде сделала больно, не только физически, но и морально, генерал не мог, просто не был способен её ненавидеть. Асока была одним из тех последних немногих дорогих людей, что ещё остались у джедая, людей, которых, в отличие от матери, он пока что смог защитить и уберечь. И у Энакина просто разрывалось сердце, когда он снова и снова видел свою любимую ученицу такой, тем более теперь, когда он отчётливо для себя осознал, что любил её куда больше, чем просто ученицу. Конечно, Скайуокер простил её, давно простил за всё, и её слёзы, её рыдания, её клятвы завязать на всегда были, по сути, не нужны, но они ещё раз трезво убедили генерала в том, что он поступил правильно. Да, он тысячу раз поклялся себе, что больше и пальцем не прикоснётся к Асоке, никогда и ни за что, но джедай не учёл того факта, что они опять могли оказаться в ситуации, когда тогрута была в таком состоянии, что от её вида хотелось плакать, причём плакать достаточно грубому, закалённому войной мужику. Сейчас Тано была такой беспомощной, такой хрупкой, такой ослабленной, что её вид заставил бы разрыдаться кого угодно. Ей просто нельзя было не сопереживать. Её просто нельзя было не пожалеть.
